Правда, при этом собеседник оговорился, что в Москве Франция намеревается получить большой, полноценный участок, поскольку там земля, дескать, стоит дешевле, чем в Париже.

Я ответил, что это не несет решения проблемы ни в Париже, ни в Москве. Что же касается земли в Москве, то там она вообще не продается, однако ценность ее по этой причине не падает, и в центре Москвы подыскать хороший участок для Франции не легче, чем для нас в Париже.

Мой собеседник развел руками:

— Тогда я не вижу выхода.

— Выход есть, — ответил я.

— Какой?

— Передать нам участок, принадлежащий государству или мэрии Парижа.

— Но такого участка в Париже нет.

— Есть! — заявил я.

— Мы такого не нашли, — ответил Пюо. — Сомневаюсь, что вы тоже сможете указать на такой участок.

— Смогу, — сказал я. — Это участок около Булонского леса, рядом со зданием штаб-квартиры НАТО.

— Этого не может быть!

— Это так, поверьте, — настаиваю я.

— Проверим, — заявил Пюо.

Участок там действительно был. Мне приглянулся он, поскольку я иногда водил туда гулять своих детей по воскресным дням. Наведенные нами справки показали, что принадлежит он мэрии Парижа, то есть выкупать его французскому правительству не требовалось, хотя необходимо было урегулировать непростой внутренний административный вопрос.

Поэтому я не удивился, когда некоторое время спустя Бомарше с улыбкой сказал мне:

— Дубинин, вы выиграли. Такой участок в самом деле имеется.

На решение вопросов, связанных с его выделением нам, ушло много времени, и это стоило еще немалых хлопот и волнений. С огромными сложностями столкнулись и мы для того, чтобы удовлетворить французскую сторону в Москве. И в одном, и в другом случаях потребовалось вмешательство высшего руководства обоих государств.

И все же к марту 1968 года вопрос о выделении земельных участков для строительства зданий посольства СССР в Париже и Франции в Москве был решен. Французский посол в Москве Роже Сейду поведал мне позже, что в разговорах и во внутримидовской переписке на Кэ д’Орсе выделенная нам земля получила название «участка Дубинина».

Сейчас на нем стоит новое здание нашего посольства. Его архитектура мне не нравится. По-моему, она не годится ни для Парижа, ни для Москвы, но я к этому отношения не имел.

Рядом шумит Булонский лес — зеленые легкие Парижа, откуда во французскую столицу приходят потоки свежего воздуха с океана. Невдалеке, вкрапленные в XVI округ Парижа — едва ли не самый комфортабельный для жизни, — разбросаны другие принадлежащие нашей стране дома, где разместились Торгпредство, представительство при ЮНЕСКО, квартиры наших сотрудников.

В здании штаб-квартиры НАТО после выхода Франции из ее военной организации расположен университет.

В нескольких сотнях метров начинается авеню Фош — величественный проспект, ведущий на площадь Этуаль, а за ней на Елисейские поля. Теперь всякая рабочая поездка в Елисейский дворец — это одновременно прогулка по всемирно известному туристическому маршруту — части архитектурного ансамбля длиной в два десятка километров от Лувра до дворца Сен-Жермен ан Лей. В дни весеннего и осеннего равноденствия наступает момент, когда луч солнца пронзает его, проходя под створами Триумфальной арки на площади Этуаль и арки Карусель в Тюильри. Уверен, что это один из самых красивых ансамблей в мире.

Вторая моя командировка приближалась к завершению. Меня приглашали работать заместителем заведующего Первым Европейским отделом, продолжать заниматься французскими делами. Дата отъезда была определена — 5 июня 1968 года. Перед отъездом мне была дана возможность совершить по приглашению общества Франция — СССР поездку по долине реки Луары с заездом в знаменитый центр фарфорового производства Франции Лимож. Находясь там, я услышал о начале студенческих волнений. Вспыхнули они в университете пригорода Парижа Нантерра, оттуда перекинулись в Сорбонну. Тон задавали экстремистские левацкие организации, последователи модной тогда философии Маркузе. Столкновения студентов и полиции приняли ожесточенный характер. В них участвовали тысячи. Были сотни раненых. Полиция вошла в Сорбонну, что еще больше обострило обстановку: там ее по традиции не бывало даже в период фашистской оккупации. Требования поначалу касались университетских свобод, реформы университетского образования, но превалировали в них лозунги чисто разрушительного характера.

Я участвовал в подготовке регулярных информаций о происходящем для Центра и, чтобы лучше почувствовать пульс событий, отправился с женой в Латинский квартал. На подъезде туда полицейский, увидев дипломатический номер на моей машине, стал давать заботливые советы, где было бы безопаснее припарковать ее. Потом он показал на выгружавшихся поблизости из фургонов жандармов и предупредил, что через несколько минут в том месте, где мы разговаривали, могут полететь гранаты со слезоточивым газом.

— Держитесь правее, там будет спокойнее.

Мы поблагодарили.

Весь район вокруг был похож на восставший город. Во многих местах мостовая разворочена. Брусчатка в Париже по размерам меньше нашей и поэтому использовалась студентами как для баррикад, так и в виде снарядов против полицейских. То в одном, то в другом месте возникали схватки. Полицейские образовывали живые стенки. Со щитами, в касках и противогазах, они теснили студентов, швыряя в них слезоточивые гранаты, молотя резиновыми дубинками. Толпы студентов все время перемещались. Смельчаки вырывались вперед, чтобы запустить один-два булыжника в служителей порядка, потом опять возвращались в толпу. Повсюду перевернутые или сожженные машины, поваленные деревья, разбитые витрины магазинов.

Захваченный студентами театр Одеон — котел возмущения. Вокруг него плотная толпа — не пробиться. Вдруг один из дюжих парней обращает внимание на мою жену и громко восклицает:

— Дорогу женщине! Расступитесь!

Толпа приходит в движение, образуется узкий проход, жене любезно протягивают руку. За ней, пользуясь неистребимой ничем французской галантностью, протискиваюсь и я. В фойе на первом этаже разложена огромная палатка. На нее сносят приношения протестующим. Она завалена фруктами, овощами, сырами, хлебом вперемежку с какими-то ящиками, носильными вещами. Целая гора. В зрительном зале идет митинг. Бесконечный. Поднимаемся в ложу — там мы все-таки не в самом водовороте и обзор побольше. На сцене табуретка и некто, пытающийся играть роль председателя с минимальной претензией: он всего лишь хочет, чтобы говорили не все сразу. Партер переполнен молодежью в постоянном движении. Выступления, скорее набор выкриков — зажигательные: все прогнило, все надо смести, потом разберемся, что делать дальше.

Но вот начинается атака на председательствующего.

— Что это за демократия, когда кто-то присваивает себе право давать или не давать слово?

— Такая свобода нам больше не нужна!

— Долой председателя!

Тот пробует что-то объяснить. Его слова тонут в сплошном крике.

— Доло-о-о-о-й!!! — протяжно гудит зал.

Смущенный неудачливый председатель покидает сцену, унося с собой табуретку, и митинг, вернее не митинг, а вакханалия, потому что теперь, кажется, говорят все сразу, разгорается с новой силой.

Мы отправляемся дальше, в Сорбонну. Ее двор — бивуак всех и вся. Экстравагантность самоподачи — важный атрибут протеста. Она проявляется и в музыке, и в политической символике: маоисты, троцкисты, анархисты, еще и еще всякие. Флаги красно-черные, черно-белые с черепом и скрещенными костями, типажи босяком, но с розой на майке — все весьма красочно. Тут же, забыв о революции, целуются влюбленные…

Волнения перекинулись на другие города, стали детонатором выступлений трудящихся. 13 мая Всеобщая конференция трудящихся (ВКТ) и другие профобъединения проводят 24-часовую забастовку. В ней участвует более полумиллиона человек. Требования социально-экономические. 19 мая в забастовке участвует уже около двух миллионов. 22 мая — 8 миллионов. Начинается стихийный захват заводов. Жизнь страны серьезно нарушена, в Париже из-за отсутствия бензина стал транспорт, людей перевозят в кузовах армейские грузовики.