По мере формирования этой политики все яснее прочерчивались расхождения между Францией и США, да и не только США. Причем касалось это не только НАТО, где Париж не хотел мириться с доминирующей ролью Вашингтона.

Мы с послом понимали, что высокопоставленный сотрудник Кэ д’Орсе не мог вести такие беседы без ведома руководства, а это означало, что слова де Голля в беседе с Хрущевым насчет преходящего участия Франции в НАТО жили не только сами по себе, но и присутствовали в советско-французском дипломатическом диалоге.

Тематика моих бесед в госаппарате расширялась — германская проблема и европейская безопасность, разоружение, положение в Юго-Восточной Азии, африканские проблемы. На первых порах я использовал в этих беседах рассылавшиеся центром циркулярные ориентировки о наших оценках и позициях по соответствующим вопросам. Однако их было мало, и они уступали с точки зрения конкретности информации и ее оперативной значимости тому, что мне говорилось на Кэ д’Орсе. Там некоторые наши собеседники вели разговор, обращаясь к самым свежим телеграммам французских посольств. Мы привлекали к этому внимание центра, передавали вопросы, которые ставили французские собеседники, и вскоре из Москвы стали поступать специально предназначенные для французского МИДа оценки хода дел по той или иной проблеме. Я обращаю внимание на этот факт еще и в силу того, что для центра, для советской дипломатии вообще эти методы действий были тогда необычными. Вместе с тем все очевиднее становилось, что речь идет не просто о взаимном информировании друг друга, а о начале процесса выявления близких или совпадающих точек зрения, а позже и о фактическом согласовании подходов двух сторон по целому ряду международных проблем.

Позже, в 1966–1967 годах, французам было передано на доверительной основе более двух десятков информаций по различным вопросам, в том числе о советско-американских контактах, о нераспространении ядерного оружия, об отношениях между СССР и ФРГ, о политике в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке и т. д. В то же время французская сторона информировала нас об итогах сессий НАТО, переговорах между Францией и ФРГ, положении в КНР и в некоторых других странах Африки и Юго-Восточной Азии и т. д. Стала проявляться готовность Парижа идти не только на обсуждение комплексных проблем, интересовавших обе стороны, но и на согласование позиций по некоторым из них, таким как положение в Юго-Восточной Азии, финансовые трудности ООН, международные валютные проблемы.

Из всего этого родится практика консультаций — новое понятие не только для отношений между Советским Союзом и Францией, но и для отношений между странами Востока и Запада вообще. В 1970 году в итоге переговоров советских руководителей с президентом Ж. Помпиду в Москве был подписан советско-французский протокол, цель которого состояла в том, чтобы придать политическим консультациям регулярный характер.

Много давало для понимания жизни Франции и ее политики общение с журналистами. Советская дипломатия тогда еще не выходила на рубежи активной публичной работы через своих представителей за рубежом, поэтому контакты с представителями печати использовались, главным образом, для понимания французской политики и разъяснения нашей. Андре Фонтен, Жак Фернью, г-жа Юбер-Родье, многие другие составляли круг постоянных моих знакомых. Но была среди них и своя королева — легендарная Женевьева Табуи. Ей перевалило тогда за восемьдесят. Но голос этой неутомимой, подвижной охотницы за новостями каждый день звучал во французском эфире. Свои репортажи она начинала просто: «Я узнала…» — и следовала первая новость с комментарием. «Я еще узнала…» И так далее. Это полностью соответствовало ее методам работы. Утро она начинала с обхода кабинетов на Кэ д’Орсе. Там никто не брал на себя смелость отказать ей в приеме. Когда во французском МИДе было введено правило принимать журналистов только по специальной договоренности, Женевьева сказала: «Это не для меня». И так оно и было. После МИДа она отправлялась по нужным ей посольствам. Она разносила услышанное ею на Кэ д’Орсе, вполне возможно, иногда и по подсказке, и, в свою очередь, собирала урожай дополнительных сведений. Тут доходила очередь и до меня. Являлась она, как правило, без предупреждения. Я узнавал об этом от дежурного коменданта, который сообщал, что моя «барышня» пришла. Усевшись в салоне, она как сенсацию подавала какую-нибудь всегда рассчитанную на интерес со стороны советского посольства новость.

Но вот как-то она стала восторгаться тем, что удалось урегулировать какую-то проблему между Францией и НАТО. Она увлеклась и не сразу заметила недоумение на моем лице.

Когда же это стало явным для нее, она с досадой хлопнула себя по лбу и воскликнула: «Ах, Дубинин, я ошиблась! Я же должна была сказать это не вам, а в американском посольстве!»

Не забывал я и своих друзей из мира культуры, разнообразя встречами с ними профессиональные разговоры на политические темы. Приобрел и одного нового — писателя Мориса Дрюона. К этому времени я перевел «Французскую волчицу» — одну из книг его серии «Проклятые короли», и это сблизило нас. Во время моего пребывания во Франции он был избран в академию и мне было приятно принять участие в церемонии вручения ему друзьями золотой шпаги «бессмертного», как принято величать во Франции академиков.

Морис Дрюон был очень доволен огромным успехом его книг в нашей стране, но никак не мог понять, как можем мы публиковать их, ничего не платя авторам.

— Объясните Москве, — просил он меня, — что для писателя издание его книги за рубежом — это нечаянная радость, что-то приятное, на что он не рассчитывал. Это, конечно, добавляет ему удовольствия. Но писатели — люди, и получение в дополнение к этому какой-то суммы денег ни для кого не лишняя вещь. Пусть в Советском Союзе подумают, сколько недоуменных вопросов среди зарубежных деятелей литературы можно было бы снять, сколько друзей приобрести, если бы ваша страна стала действовать как большинство других.

Ответить на такие вопросы было трудно. Используя поддержку посла, я настойчиво ставил их перед Москвой.

За связи в области культуры я ответственности в эту командировку не нес, но по старой памяти следил за ними. Интерес французской публики к нашим художественным коллективам, исполнителям оставался очень большим. Обмены в этой сфере стали лучше планироваться, приобрели систематичность. Что же касается отношений с творческой интеллигенцией Франции, то они осложнились. Пресловутый пленум ЦК партии по идеологическим вопросам не был понят даже в руководстве компартии. Ее позиции среди деятелей культуры левых настроений были довольно сильными. Коммунисты это ценили, способствовали, например, созданию великолепного музея Ф. Леже на Лазурном берегу. И вдруг вторжение КПСС в свободу творчества, удар как раз по тем школам живописи, представители которых во многом сочувствовали деятельности ФКП. Само руководство ФКП хранило молчание, но член политбюро Ролан Леруа, отвечающий за связи с интеллектуалами, открыто выражал в беседах с представителями посольства свое несогласие.

В проблему выросло вручение ленинской премии мира П. Пикассо, который жил во Франции. Ни на какую торжественную церемонию он не соглашался. Москва старалась как-то решить этот вопрос, действовала через разных наших деятелей культуры, которых принимал Пикассо на дружественной основе, чтобы уговорить его принять премию. Особенно много этим занимался С. Юткевич. Он рассказывал мне, что как-то Пикассо, выслушав его в очередной раз, бросил ему в ответ, стоя перед мольбертом и не оборачиваясь:

— Ну где у тебя медаль? В кармане? Давай ее мне…

Для выразительности он даже протянул в сторону Юткевича руку.

С. Юткевич возмущался у нас в посольстве. Я не требую, говорил он, чтобы там (он поднимал палец вверх) любили или понимали то, что рисует П. Пикассо. В конце концов это дело вкуса. Но хотя бы уважали великий подвиг труда этого человека. Ведь он работает каждый день, с утра до ночи. За одно это он герой, а Советский Союз — страна труда.