— Передышкой?

— Разве вы не понимаете? Я в отпуске! Все это для меня очередная ярмарка! — Он с наслаждением вздохнул. — Но мне пора возвращаться.

— Возвращаться? К исследовательской работе?

— Вообще-то, Джефф, я уже не исследователь.

— Нет?

— Нет, теперь мое место в рекрутинге. И вы произвели на нас сильнейшее впечатление. Своим резюме. Да еще сразу после мисс Россмайр! Кстати, вы знакомы с мисс Россмайр? Я уверен, что она вам понравится.

Я вскочил на ноги.

— Я… я произвел на вас впечатление? А как же все эти красные галочки? Все эти недостающие ссылки? Все эти…

— Всего лишь формальности испытательного срока. Можете об этом больше не беспокоиться. Познакомившись со мной поближе, вы поймете, что на самом деле я весьма обаятелен. Но на это уйдет какое-то время. — Он протянул мне руку. — Что скажете?

Я молча смотрел на него.

— Вам необходимо время, чтобы все обдумать? Разумеется, ваше полное право остаться здесь и продолжать свою работу, как и прежде. Я покину офис и уже не буду чинить препятствий вашему профессиональному росту. Тем не менее, случись вам принять решение остаться, мой долг предостеречь вас, что не все будет развиваться по желательному для вас сценарию. — Он оперся об окно, положив голову на согнутую руку. — Если сегодня наши с вами дорожки разойдутся, вы проведете здесь еще двенадцать лет. Боюсь, что все будет достаточно рутинно и банально. Через четыре года вы въезжаете в небольшой домик в Ширлингтоне, объясняя это тем, что для создания романа нуждаетесь в более просторном жилище. Через два года у вас возникают сложности с залоговой, и ваша новая подружка, Шерил из отдела редактирования формата и стиля, пользуется этой возможностью, чтобы переселиться к вам под предлогом совместных выплат по кредиту. То, что с вашей стороны было вялым, ни к чему не обязывающим романом, неожиданно исполняется брачных ожиданий. Вы сопротивляетесь еще два года и сдаетесь накануне тридцатого дня рождения Шерил. Через три года у вас начинается роман с дамой, с которой вы знакомитесь в «Гилпин букс». Ваша жена узнает о вашей измене одновременно с обнаружением уплотнения в левой груди. Отвага, с которой она пытается победить рак, оттеняет ваш позор. В глазах всех, с кем вы когда-либо были знакомы, ее окружает сияние мученичества. И хотя вы ухаживаете за умирающей женой с преданностью святого, слишком поздно. Уже ничего нельзя ни изменить, ни искупить. Четырнадцать месяцев спустя вы безутешно рыдаете на ее похоронах, но никто даже не пытается вас утешить. Никто, даже Брайан и Кейт. Со временем вы обращаетесь за утешением к алкоголю и после множества предупреждений и испытательных сроков окончательно теряете работу в «Лайфспэн». Какое-то время вы влачите существование, работая внештатным автором и редактором, но одиночество — это тяжелый груз. Однажды дождливым вечером, возвращаясь домой из стрип-клуба, вы врезаетесь в постамент статуи «Аппоматтокс». Вы не пострадали. Более того, в пьяном состоянии авария кажется вам необычайно забавным происшествием. Вы выбираетесь из машины и поднимаете руки к небу. Стоя под проливным дождем, вы хохочете как сумасшедший. В этот момент вас сбивает молочный фургон. Конец.

Я утратил дар речи. Он протянул руку к лежащему на моем столе списку недостающих ссылок.

— Я не понимаю, — наконец произнес я. — Почему это… Откуда вы…

— Все еще не понимаете? — Он расправил лист бумаги у себя на колене и вычеркнул последнюю красную галочку, одновременно смахнув крошки тыльной стороной руки. — Оттуда. Вы сами все увидите. Только оттуда.

После этого события разворачивались с головокружительной скоростью. Все же я нашел время для одного последнего дела. Прежде чем мы отбыли вместе, я сунул под дверь кабинета Кейт записку и пятидолларовую банкноту.

«Aeternum vale. Прощай навсегда. В следующий раз начос за мой счет».

Ящик содержал в себе невообразимые ужасы — документы, исписанные безнадежностью и страданием. Людям приходилось ежедневно в него заглядывать, и тогда они молились всем богам сразу, какими бы жестокими и безразличными к людскому страданию они ни казались, чтобы, протянув руку в темные глубины ящика, не извлечь оттуда свой конец. Этот вездесущий ящик, тень которого нависает над каждым домом, каждой квартирой и любым другим обиталищем цивилизованного человека, напоминает ему о том, что он не является хозяином своей судьбы. И сколько бы ни пытался человек это отрицать, но Вселенная требует свой кусок плоти, и она никогда не насытится, никогда не отречется от своего права высасывать из человека жизнь и до самой его смерти кормиться его несчастьями, его потом и кровью. А иногда это продолжается и за чертой жизни.

Филип, как и все цивилизованные люди, научился жить с ящиком. Он свыкся с постоянным ожиданием все новых и новых запросов. Впрочем, в последнее время он осознал, насколько ящик его поработил. Он пришел в ужас от понимания того, что каждое утро покорно плетется к нему и кланяется, уподобляясь кукле, лишенной собственной воли. Но даже это понимание не освободило его от тирании ящика.

Итак, сегодня утром он, как всегда, направился к ящику, к этому приводящему его в исступление ящику, сунул руку в призрачные глубины и извлек очередную порцию богомерзких заповедей.

— О черт! — застонал он. — Счета.

Он досадливо захлопнул дверцу почтового ящика, борясь с желанием схватить топор и изрубить чертову штуковину в щепки. Но убить его было невозможно. Ящик не был зверем. Он не был даже головой зверя. Он был всего лишь щупальцем, протянувшимся из великого непознанного, из того жуткого места, где плодятся счета по кредитным картам, почтовая реклама и отчаяние.

С океана налетел порыв холодного ветра. Облака расступились, пропустив одинокий солнечный луч. Он на мгновение озарил безрадостный пейзаж, прежде чем тучи снова сомкнулись в бесконечную бурлящую серую массу.

Филип вбежал в дом. Вэнс готовил завтрак. Аромат жареных яиц и бекона был первым приятным моментом за сегодняшний день.

— Это были последние яйца, — сказал Вэнс, испортив радость момента. — В почте есть что-нибудь хорошее?

Филип промычал что-то невнятное, не в силах облечь в слова то, что Вэнс знал и сам. Впрочем, Вэнсу было легче. Ввязавшись в эту затею, он просто принял предложение Филипа, которому принадлежала идея.

Как ему могло прийти в голову то, что кому-то захочется остановиться в его мини-отеле, затерянном в этой географической и культурной глуши? В Новой Англии были места, много мест, отличающихся причудливостью нравов и обычаев, мест, где живут причудливые люди с причудливой речью, готовые поделиться своей причудливой мудростью.

Но что же Клэм-бей? Тут было холодно даже в солнечную погоду, уныло даже во время так называемого лета, которое здесь длилось ровно четыре недели. Тут росли деревья, на которых никогда не бывало листьев, и жили странные люди. Странные без причудливости. Просто странные. Они были тихими и не то чтобы враждебными к чужакам, но относящимися к ним настороженно. А чужаками тут считались члены любой семьи, которая жила здесь меньше пяти поколений. И Филипу ничуть не помогало то, что его пра-прадедушка был одним из полноправных жителей Клэм-бей. И то, что дом, который достался ему в наследство, представлял собой форменную руину, прежде чем он вложил в его ремонт несколько тысяч долларов в надежде привлечь туристов. Он все равно оставался чужаком.