Кукла была сделана из серой байки, набитой, как впоследствии оказалось, мелкими опилками. Байка изображала комбинезон, который был снабжен капюшоном, обшитым полоской ваты, обозначающей как бы меховую оторочку. К рукавам были приделаны ладони с растопыренными толстыми пальцами из розового ситца. Все это вместе называлось «Кукла эскимос», что отец и прочел на торчавшем из бокового шва тряпочном ценнике с размазанными чернильными буквами.

Я твердо заявил, что ничего не хочу, даже дощатый грузовик, – только эту куклу с кремовым целлулоидным круглым лицом, на котором были довольно натурально нарисованы коричневые узкие и сильно раскосые – не было, слава богу, политкорректности и в помине – глаза. «Хочу куклу!» – с мужской твердостью высказал я девчачье желание. Я почти не плакал в детстве (зато теперь могу уронить слезу под самый дурацкий сериал), и отец, думаю, это ценил. Так что эскимос был куплен беспрекословно…

Отвлекусь на целлулоидное лицо.

В те давние бедные времена в игрушечных магазинах водились две основные породы кукол. Одни были сделаны целиком из пластмассы, потому корпус имели твердый и сплошной – только руки-ноги, соединенные внутри корпуса резинками, крутились. Изредка можно было налететь на быструю продажу таких кукол, у которых в положении «лежа на спине» с помощью специального механизма-противовеса, скрытого внутри головы, закрывались, закатывались глаза. В таком положении это случается и с живыми девушками, чего, конечно, мальчишки еще не знали и к таким куклам с «закрывательными», как говорилось в быту, глазами испытывали интерес исключительно как к техническому устройству… Но все это было для богатых детей, счастливо заполучивших родителей с большими возможностями.

А прочие играли куклами тряпочными, тело которых и все его части представляли собой фигурные мешочки, набитые опилками или – расточительно – гречкой. К этим мешочкам пришивались сверху (а шов скрывался какой-нибудь дополнительной деталью) бюсты, именно бюсты, напоминавшие торжественные изображения вождей и классиков, стоявшие тогда везде – в комнатах ожидания маленького вокзала, в фойе Дома офицеров, на площади по соседству с главной городской лужей… В целлулоидном кукольном бюсте для пришивания к тряпочному туловищу имелись специальные мелкие и частые дырочки, так что при желании розовое лицо спортсмена, например, можно было отпороть от туго набитого, но износившегося тела и пришить к самостоятельно скроенному корпусу… ну, моряка, допустим. Это точная метафора выбора, перед которым многие оказываются в жизни…

Но сейчас речь не об этом. А о том, как кукла участвовала в трагической ситуации.

Вечером к нам пришли гости – человека три офицеров с женами. Народ это был молодой, детьми обзавестись еще не успевший, так что я пользовался вниманием монопольно. Чувствуя это выигрышное положение, я приставал ко всем, желая познакомить каждого с моим эскимосом…

Между тем, ненадолго отвлекаясь на разговоры с ребенком, компания обсуждала – это уж мне мать рассказала лет двадцать спустя – событие, заставившее тихо бурлить военную общественность Орши. А именно: накануне под утро наряд особого отдела арестовал начальника управления снабжения гарнизона и, по вообще-то не принятому в армии совместительству, начальника магазина «Военторг» майора интендантской службы Табачника. Был этот Табачник безусловным прохиндеем, но человеком добрым и услужливым, что наиболее умным прохиндеям свойственно, войну прошел полковым интендантом и не был расстрелян, а после войны осел в Орше и вскоре добился, что офицеры на него просто молились. Семейным, например, он помогал достать техническую новинку – дефицитный керогаз вместо устаревшего маломощного примуса, а холостым просто ссужал тысчонку-другую до очередной выплаты денежного содержания…

И вот его забрали особисты, причем не местные, а вроде бы из округа. Плохи дела у майора… Замолчав, офицеры глотнули спирта, заели жирной и хорошо ложащейся на спирт печенью трески.

– Ну, Саня, – продышавшись, возобновил общение со мною один из лейтенантов, – а ты знаешь, где эскимосы живут-то?

Я в этом возрасте говорил уже абсолютно чисто, но внутри слов путался. Например, при диком грохоте, оповещающем о приближении трофейного BMW с коляской (на коляске сохранилась пулеметная турель), на котором передвигался старшина железнодорожной роты Холопко, я уверенно произносил: «Мацатыкал»… Названием собственного изобретения, но созвучным настоящему, наделил я и новообретенную куклу:

– Ёськи-моськи, – уверенно сообщил я, – живут в «Военторге».

За столом немедленно установилось молчание.

Негромко нарушил его старший лейтенант Соболевский.

– Жили, – сказал он, – жили ёськи-моськи в «Военторге»…

И вскоре все разошлись.

Офицеры хорошо относились к майору Табачнику Иосифу Моисеевичу.

Был слух, что его всего лишь разжаловали в младшие лейтенанты и отправили для продолжения службы куда-то на Север.

Заводные игрушки делались из раскрашенной жести. Две половинки, два отштампованных профиля, соединялись загибающимися лапками, внутрь помещался пружинный моторчик, ключ для завода которого, конечно, быстро терялся. Но пока он оставался зажатым в потном кулаке, игрушка двигалась. Ехал пригнувшийся к рулю мотоциклист, профили которого были прорисованы во всех подробностях, а фаса, по технологии изготовления, не было вовсе… Полз танк, из орудия которого вылетало как бы пламя выстрела – на самом деле внутри бронетехники было нечто вроде зажигалки с чиркающим при движении кремнем, от которого летели искры… Катилась – на настоящих резиновых шинах! – красная пожарная машина с лестницей из блестящих алюминиевых уголков; выдвигалась лестница, как настоящая, при вращении барабана, на который накручивался трос, то есть тонкий витой шнурок…

Из всей этой техники мне больше всего нравилось – видимо, как будущему неисправимому гуманитарию – устройство антропоморфное: жестяной гимнаст на проволочном турнике. Атлет был сделан из двух половинок по тому же принципу, что все заводные игрушки, но моторчик вращал его совершенно необъяснимым и не имевшим аналогов в игрушечных устройствах образом. Жестяные руки поворачивались вокруг тонкой перекладины, а тело на шарнирах как бы отставало, в результате чего спортсмен совершенно так же, как настоящий, на некоторое время застывал над турником, а потом рушился вперед, вытягивался и повисал в нижней точке…

Кто-то из отцовых сослуживцев заинтересовался железным гимнастом и долго рассматривал его движения с кривой усмешкой неловкости, какая обычно появляется на лице взрослого, занятого детским делом. Потом он произнес с уверенностью: «Подъем переворотом». Впоследствии у меня возникли сомнения в точности, но тогда я был уверен, что упражнение называется именно так.

Прошли, как водится, годы.

Я стоял в казарме «учебки», дивизионной школы сержантов.

Надо мной, в недосягаемой высоте, перечеркивала жизнь и грозила внеочередными нарядами пятисантиметровая стальная труба турника. Подтянуться на ней, подталкиваемый боевыми товарищами, я кое-как мог – раз семь при нормативе одиннадцать. Но закинуть ноги, качнуться и воздвигнуться над трубой вертикально – никак. Я топтался внизу и с каждой минутой терял надежду…

Вдруг «салаги», почти все предчувствовавшие свою муку – тогда как раз призывали «академиков», только что защитивших дипломы вузов, в которых отменили военные кафедры, – вдруг эти слабосильные воины расступились.

И к турнику вышел капитан Б., начальник «учебки».

На нем была шерстяная полевая форма, туго перетянутая портупеей (а нам разрешалось на физподготовку выходить без ремней). Воротник его гимнастерки был наглухо застегнут (а нам разрешалось на физподготовке пыхтеть, расстегнувши «хэбэ» хоть до пупа).

Капитан Б. подпрыгнул – точнее, без всякого видимого усилия взлетел над полом и зафиксировался, обхватив трубу одной правой рукой. На ней он подтянулся двадцать раз. Потом он перехватил трубу левой и сделал еще двадцать подтягиваний. Сияющие его сапоги при этом не болтались и не дрыгали, как дрыгали сапоги даже наших чемпионов, а были твердо соединены, как по приказу «смирно».