– Приглашается свидетель Болдин Валерий Иванович, – возгласил Секретарь.

Тут случилось странное. Горбачев вскинулся, будто ушам не верил, и начал вытирать лысину платком.

В зал вошел пенсионер в квадратных очках. Вторая странность: он ничему не удивился, спокойно смотрел на стол Трибунала и ждал.

– Ты ж помер! – не выдержал Горбачев, по залу волной прокатился шепот.

Болдин слегка улыбнулся.

– Да, земное измерение свидетель покинул в 2006 году, – подтвердил Судья. – Но для нас это не имеет значения.

А вот тут уже я вытаращил глаза на дяденьку в очках. Обычный, в пиджачке… Стоит себе. Труп.

Да где ж я нахожусь-то, в самом деле?!!

Свидетель поднялся на кафедру, и Прокурор спросила его:

– Несколько лет вы были помощником подсудимого. Как вы с ним познакомились?

– Я работал в газете «Правда», – ответил Болдин нормальным голосом, вовсе не замогильным. – В 1981-м меня вызвал главный редактор: «Горбачев звонил, просит отпустить тебя к нему. Вы что, знакомы?» – «Нет, – говорю. – Даже вблизи его не видел, только на трибуне». Покидать газету я не собирался. И курортных секретарей не перевариваю. Большинство из них приблатненные[18]; крутятся вокруг отдыхающего начальства и втираются.

– Валера, – негромко, но зловеще рыкнул с места подсудимый.

– Да ладно, Михал Сергеич, поздно мне бояться! Итак, я ответил, что хочу остаться в газете, но, если ЦК решит иначе, подчинюсь. Восточные мудрецы правы: начальство не страшно – страшно, когда оно тебя заметит. Без меня меня женили, и я стал помощником Горбачева, тогда секретаря ЦК по сельскому хозяйству.

Свидетель примолк, а меня взяло сомнение. Крепостное право какое-то. Добро бы в дворники насильно тащили – а то в элиту… Ой, лукавит Болдин!

– Чем вы занимались? – спросила Прокурор.

– Ерундой всякой, вплоть до рациона свиней и кур. Это и для меня была пустая трата времени, а уж для члена политбюро… Почему-то так система работала, что большой начальник выполнял обязанности агронома.

Слушая Болдина, я невольно вспомнил, что и Сталину доводилось вникать в подробности совсем не его уровня. Как-то в войну оружейники разработали бронещиток для стрелков – и вождь лично испытал новинку (не выходя из кабинета): лег с автоматом и детально проанализировал действия бойца, дал инженерам указания[19]. Так он учил подчиненных вдумчивой работе.

Временами это нужно, и именно с уровня царя. Впечатляет, мотивирует. Но чтоб второстепенный начальник вникал в такие мелочи, и не порой, а постоянно, – это уже вряд ли хорошо…

Были, были у страны внутренние проблемы, чего греха таить.

– Чем вы занимались, когда подсудимый стал генсеком? – продолжила допрос Прокурор.

Покойник сообщил:

– В основном я, с группой товарищей, писал ему речи. Впрочем, сам он в этом всегда участвовал, правку вносил.

– Это шло на пользу?

Болдин улыбнулся:

– Скорее наоборот… Но литературить он любил, за вечность цеплялся – в ущерб всему остальному.

– Что вы имеете в виду?

– Всю управленческую работу. Он избегал вникать в конкретные проблемы, нехотя принимал подчиненных – секретарей обкомов, министров, хозяйственников. Не помню за шесть лет, чтоб Горбачев хоть раз сам пригласил министра и послушал его, разобрался в возможностях человека, поддержал и помог[20].

Вот это действительно странно. Разве ж так руководят? Прокурор спросила:

– Почему, как вы думаете?

– Наверное, ленился, – предположил бывший помощник. – И ответственность брать не хотел, да и чувствовал себя некомпетентным в практических делах.

– Может, он стремился разрушить систему управления?

– Протестую! – выкрикнул Адвокат. – Это наводящий вопрос!

Болдин особого внимания на него не обратил и ответил вдумчиво:

– Может, и стремился… По правде сказать, я до сих пор не понял: он феноменально бездарен – или валил страну намеренно?

Горби поежился, но смолчал.

– Излагайте только факты! – потребовал Адвокат. – Оценки мы сами вынесем.

– Да как скажете. Вот факт: Горбачев обладал поразительным умением всех столкнуть и рассорить. Любил ставить двоих людей на одно дело, чтоб они ругались. Рыжкова столкнул с Лигачевым, Шеварднадзе с Яковлевым, Яковлева – опять же с Лигачевым…

– Зачем он это делал, ваше мнение? – поинтересовался Судья.

Болдин усмехнулся:

– Адвокат велел без оценок…

– Ничего, он нас простит. Так зачем генсек всех ссорил?

Болдин пожал плечами:

– Может, чтоб в политбюро не возникало стойких группировок и им легче было рулить. Разделяй и властвуй. Или нарочно портил систему управления, чтоб страну развалить. Или просто ему нравились конфликты: энергию с них тянул, что ли… Но в итоге на заседаниях люди уже не воспринимали доводы друг друга и принять согласованное решение не могли.

– Версию, что это получалось не намеренно, вы не рассматриваете? – подсказал Судья.

Болдин просто ответил:

– Нет.

Некоторое время молчали, а я думал о том, как опасно преступникам оставлять свидетелей в живых. Рано или поздно они вынырнут и устроят такой вот Трибунальчик! Нет, тазик – цемент – Гудзон, без разговоров…

Впрочем, Болдин мертв, а это не спасло. Правда все равно настигнет. Так что чем свидетелей мочить – может, лучше жить без злодеяний? Оно спокойнее выйдет…

Подсудимый думал примерно о том же. Он усмехнулся криво:

– Я у тебя вообще какой-то дьявол получаюсь… – И добавил: – Валера, что ж ты такой неблагодарный?

– Извините, Михаил Сергеевич. Я вам верил, а оказалось – зря, – сухо отозвался бывший помощник. Следить за этим бунтом ученика было даже забавно.

– Как подчиненные относились к таким действиям генсека? – продолжила допытываться Прокурор.

– В основном адекватно. Недовольство росло – и лично Горбачевым, и перестройкой вообще.

– Недовольство высказывалось открыто?

– Кстати, да! – вставил Адвокат. – Мертвого льва пинать каждый может – но критиковали ли моего клиента в лицо тогда?

– За льва спасибо. Но кто из нас мертвый, это, я вам скажу, вопрос… – пробормотал Горби, косо взглянув на Болдина. А тот сообщил:

– И в лицо говорили. Много раз. Но генсек умел манипулировать людьми. У него имелось два излюбленных приема, как сор из избы не выносить; если угодно, я расскажу их суть.

– Расскажите, пожалуйста! Это очень любопытно, – подзадорил Судья. И позволил Болдину высказаться до конца, хоть Адвокат пытался привлечь внимание поднятой рукой. В голос протестовать не посмел: повода не было.

– Прием первый, – огласил свидетель. – Вот готовится пленум, на котором члены ЦК намерены осудить генсека. Он выступает первым. Но как? Сам проклинает сложившееся в стране положение, выворачивая такие пласты негатива, что многие холодеют от ужаса. Критика! Ярость! Мрак!.. А затем упрекает всех за неверие в перестройку и в творческие силы народа, консерваторов проклинает, взывает к разуму колеблющихся. Грозит своим уходом, гибелью страны, нищетой и другими напастями!

– И что это давало? – спросил Судья улыбаясь. Видимо, он уже догадался.

– Члены ЦК, завороженные актерством генсека, безмолвно взирали на его гневное лицо. Не зря он юным в самодеятельном театре играл! После такого цунами самокритики их собственная критика выглядела бледной и ненужной. Вредной даже: хотелось хоть что-то доброе сказать в противовес. Ораторы вычеркивали разоблачения из своего текста и ограничивались рассказом об успехах. Ну или хотя бы отмечали, что не все так плохо… Секретари обкомов жаловались мне, что мастерство генсека заговаривать зубы столь велико, что лишь позже они начинали понимать, как легко их обвели вокруг пальца.

Судья сдерживался от смеха, но на его лице читалось: «Вот ловкач!»