Вспомнив ее смех, Альгимантас так саданул киркой, что оглушил несколько рыбешек, которые тотчас перевернулись кверху брюшком.

Подойдя к проруби, Юзукас принялся их вылавливать веткой. Щупленький, шустренький, с бледным лицом, в тонкой одежде, с фанерным ранцем, в котором бренчали цветные карандаши, он крутился вокруг своего двоюродного брата. Мальчуган не скрывал своей радости: сегодня он получил три пятерки — по истории, по рисованию и по географии, и в мыслях все еще переносился то за Уральский хребет, где дымили трубы заводов и высились груды черного угля, то на бескрайние просторы Северного полюса…

Стоит он, чудится ему, среди ледяных торосов, где-то воют белые медведи. День ослепительно яркий и долгий, но солнце уже садится. Лучи чуть согрели кромку льда и теперь освещают колею от саней эскимосов. Может, недавно Нансен проехал, а может, какая-нибудь другая экспедиция пустилась на поиски заблудившегося попутчика. Вскоре ударит такой мороз, что все эскимосы мигом слетятся в свои юрты. Засияет бесконечная полярная ночь, отпылав перед этим пурпурным закатом и зарницами. Ни один живой звук сюда не пробьется — ни из Норвегии, ни с Аляски, ни с земли Франца Иосифа… И так вдруг Юзукасу сделалось страшно, что он схватил Альгимантаса за руку и прижался к нему.

— Альгис, эй, Альгис!

— Чего тебе? Ну что?

— А ты знаешь? Ты веришь, что когда-нибудь мы будем друг от друга очень очень далеко? — вполголоса прошептал Юзукас. — И будем звать друг друга, как будто с Северного полюса…

Потом он чуть успокоился и спросил:

— А ты что-нибудь слышал про Северный полюс? Он там, в той стороне, — Юзукас показал на обрыв, тени которого уже ложились под ноги, но свет, пронизывавший заиндевелые ветки ракит, еще мерцал на противоположном берегу среди ягод калины.

— О полюсе? — Альгимантас поднял со льда рукавицы.

— Говорят, там стоят лютые морозы.

— Кто говорит, Константене?

— В книгах написано.

— А… — зевнул Альгимантас. Читать он не любит, не науки у него на уме, куда деревенские парни, туда и он. Альгимантас работящий, послушный, но очень стыдится, что шепелявит. Ребята его дразнят: шепелявый-кучерявый.

— В книгах сплошное вранье.

— Не всегда, — возразил Юзукас. — Ты что, в школу больше не пойдешь? — спросил он, помолчав. — На днях учитель спрашивал, куда ты запропастился.

— Не знаю. Весной, может, и покажусь.

Альгимантас заглядывает к Юзукасу все реже и реже, а если заглянет, то ненадолго — говорить-то не о чем, не то, что раньше: бывало, оба что-нибудь приколачивают, вырезают, разговаривают, забыв про все на свете. Кто куда — а он к Юзукасу мчался.

— Учись, не глупи.

— А работать кому?

— Ты не из-за этого в школу не ходишь, — сказал Юзукас.

И откуда только такое чувство: с каждым днем они отдаляются друг от друга. Еще осенью голос Альгиса гремел в коридорах школы, вместе уходили, вместе возвращались домой. Скольких детей уже нет! Скоро в школу перестанут ходить сестра Юзукаса, Визгирдёнок, не ходят уже дети Анупраса… Только он один, самый маленький, будет ходить, пока не кончит все классы.

Сидя на печи и изредка поглядывая в окно, за которым колобродит вьюга, Юзукас любит читать о путешествиях, великих подвигах и войнах. Верит, что когда-нибудь подвиг совершит и он. Совершит и осыплет всех благами — отца, сестру, мачеху, не забудет и Альгимантаса. Тогда они наконец поймут, какой он был. Однако кем бы он ни стал — лучшим из лучших, смелым из смелых, — ему этого мало. Мечты его не знают границ. Порой он так входит в раж, что начинает размахивать руками, словно произносит речь или кому-то грозит, что-то бормочет или выкрикивает, чихая от пыли. Поднимает с подушки взлохмаченную голову отец, слышно, как об пол возле печи стукают чурки, которые бросила мачеха, сквозь открытые двери врываются студеные клубы пара. Серо, пасмурно. Мечты, конечно, не насыщают, они только возбуждают еще больший голод. Но от них сильнее бьется сердце. Какие глухие, нетерпеливые удары, даже самому страшно, что их невозможно утихомирить.

Теперь он стоит, повернув набок козырек шапки, и смотрит на Альгимантаса. Несколько дней тому назад Юзукас читал о князе Альгимантасе, всадники которого когда-то носились по гродненским, полоцким и смоленским сугробам — их славой как бы овеяно и имя двоюродного брата.

Альгимантаса осеняет такая идея: он здесь воткнет и заморозит кол, накинет на него колесо, привяжет к нему жердь, прикрепит к ней санки и покатит с ветерком… — рассказывает он, забыв про свою шепелявость. Вот так, говорит он, схватив Юзукаса, и кружит его в воздухе.

— Ай-яй-яй, братцы, — раздается чей-то голос на берегу. Там с бачком керосина и мешочком соли стоит Константас. — Головы свернете, ишь как расшалились. Лучше бы в местечко сходили, соли, «Беломор» или «Казбек» мне купили, — обращается он к Юзукасу.

— А ты чем занят? — огрызнулся Альгимантас. — Все ребенка посылаешь.

— Во-во, — поддерживает его Юзукас. — Я тебе не мальчик на побегушках.

Он все еще обуян гордыней.

— Так что, я — мальчик на побегушках? Я? — спрашивает Константас.

— Своих детей заведи, тогда и посылай! — говорит Альгимантас.

— А ты кто такой? Мужчина? У тебя еще сопли под носом не высохли.

— Погоди, придешь когда-нибудь просить лошадь или привезти что-нибудь — тогда посмотрим, — говорит Альгимантас.

— Что, не дашь? Твои разве лошади?

— Посмотрим.

— Что ты там бормочешь, шепе… — Константас делает над собой усилие, чтобы не назвать племянника шепелявым. — Фу, какой.

— Только и знаешь просить мальчишку, чтобы услужил тебе. Скоро захочешь, чтобы он портки твои держал, — не уступает Альгимантас.

Константас обиженно машет рукой и отправляется своей дорогой — мальчишки вконец испортили ему настроение. Но им до дяди нет никакого дела — Альгимантас по-прежнему долбит лед, а рядом, задрав голову, словно его соратник или телохранитель, стоит Юзукас.

Широко расставляя ноги и размахивая во все стороны руками, к ним на коньках скользит их двоюродный брат — сын Визгирды Витаутас, на нем толстые домотканые штаны и ушанка.

— Ставлю одну ногу, — говорит он, приближаясь к ним, — и оп!.. — Витаутас отталкивается от льда, — ставлю — и…

— …оп! — передразнивает его Юзукас, глядя, как Визгирдёнок шлепается, и разражается хохотом. Смеется он звонко, вскинув голову, скаля мелкие, с искрошившимися краями зубы. — Ха-ха-ха! — гремит над заводью. — Рыбу!.. Смотри, он рыбу оглушил!.. Так шлепнулся… аж лед треснул!.. и… и…

— Ты замолчишь?! — кричит сын Визгирды. Брови нахмурены, лицо посинело от злости. — Сейчас я тебе глотку заткну!

Смех затихает и вместе с ним гаснет свет, трепетавший на заснеженном прибрежном склоне среди калин. Это капли крови; они струятся у Юзукаса из носа, хотя Визгирдёнок не хотел его так сильно ударить, теперь он сам вертится вокруг Юзукаса, прикладывает к его ушибленному носу снег и извиняется.

— Не хнычь, успокойся, я нечаянно, говорю тебе — нечаянно!

— Ну, ты, ублюдок! — цедит Альгимантас, но руку на Визгирдёнка не поднимает — не хочет с ним связываться. — Зачем мальца обижаешь?

— А чего он не слушает, что ему говорят.

— Почему я его никогда не трогаю? — говорит Альгимантас. — Он маленький, сирота, как ты не понимаешь?

— Ничего, пусть закаляется, крепче будет.

Некоторое время они не разговаривают, молчат.

Юзукас отходит в сторону и вглядывается в глубину. Лед здесь чистый, прозрачный. Косой луч солнца рассекает его надвое: тут — царство сияющего света, тут ныряют бойкие рыбешки, а там — тьма, от которой несет стужей. Только тонкая корочка льда отделяет Юзукаса от глубины, где другая жизнь, другие миры, которые в любой миг могут разверзнуться. Подобное чувство охватывает Юзукаса, когда он притрагивается к темечку своего младшего братишки, где под тонкой, как курительная бумага, пленкой — кажется, нажмешь посильней, и лопнет — испуганно пульсировали жизнь и весь нехитрый его умишко.