Живут они теперь тихо-мирно, никуда не спешат, детей у них нет, да и хлопот по дому не бог весть сколько: корова, несколько поросят, овцы… Константас все делает медленно, словно хочет продлить каждую работу или занятие. И хлев он построил чуть ли не в полверсте от избы, а баньку — еще дальше. Пока сходишь туда, пока сюда, глядишь, уже и вечер. Да и день-то больно короток, любит рассуждать Константас, навестив соседей. Только по весне дни станут длиннее, начнется сенокос, потом надо будет жать рожь, возить, молотить, и, глядишь, надо идти в хлев с фонарем. И этой зиме уже недолго гостить. Что у нас теперь? Февраль. Солнце с каждым днем все выше: вот настолько, на ладошку, скоро наступит равноденствие, а с ним и весна.
Недавно отелилась их корова, через месяц-другой появятся ягнята, тогда двери избы будут постоянно открываться по ночам. Светя себе закопченным фонарем, Константас и Константене в вьюгу и стужу будут ходить в хлев, долго хлопотать у кормушек, поить новорожденных молоком, поправлять их подстилки и разговаривать друг с другом. Ткнется в бок корова, повернет к ним мокрую морду теленок, и из глаз его будет струиться тепло. Другие бабы даже завидуют Константене, которая знай расписывает преимущества своей жизни: мол, что толку от детей, одно горюшко. Вырастишь — упорхнут, как воробьи, только их и видел, говорит она, так поворачивая разговор, чтобы ни у кого и сомнения не осталось: дети ей и вправду не нужны. Не терпит, мол, их, и все. Константас в такие разговоры не вмешивается, отводит глаза в сторону, словно боится не только соседям в лицо взглянуть, но и вообще что-нибудь увидеть. Во всем поддерживает он свою жену, но в этом с ней не согласен.
Константене все делает не так, как другие деревенские бабы. Она в другое время и скотину кормит, и отдыхает, и огород полет, и одевается лучше, по-городскому. Под низким закопченным потолком ее избы колышутся, позвякивая, хрустальные подвески. У Константене огромный, сохранившийся еще с царских времен самовар, серебряные ложечки, несколько хрустальных рюмок, какие-то фарфоровые безделушки, стены увешаны картинами, буфет из дорогого дерева с резными львиными лапами… Многое поражает гостя, когда он впервые попадает в их избу. Диковинные вещи сразу же бросаются в глаза. Поймав взгляд гостя, хозяйка принимается рассказывать, какая мебель стояла в комнатах господ в Петербурге, у которых она служила. Разговорившись, Константене невольно начинает подражать господским манерам, разыгрывает какую-нибудь сценку, представляя то того, то другого.
Если хотите, она расскажет вам о первых днях революции, с ее уст слетят имена царей: Николая, Петра Первого, его сестры Софии, похороненной в Новодевичьем монастыре, царицы Екатерины или Александра. Вы услышите от нее о византийских временах, о Константинополе, о древнем Риме, Иуде, Понтии Пилате, Каине, Нероне, услышите и рассказ о Иове, сверкнет вифлеемская звезда, указывавшая путь трем царям, направлявшимся с дарами к младенцу.
Однако, когда темень окутает все предметы в их горнице, вдруг наступает глухая тишина и долгими становятся паузы между словами. Выждав, пока бабы управятся по хозяйству, Константас и Константене отправляются в гости. Один вечер проведут у одних, другой у других…
Пора и на боковую, скажет Константас, покосившись на часы. Но Константене вспомнит еще какую-нибудь историю, а между тем Визгирдене накроет на стол, Криступене убаюкает своего ребенка, старая Даукинтене постелет свою жесткую постель, и чьи-то детские глаза будут вглядываться во тьму, различая какие-то призраки, явившиеся из глубины веков. Каких только ужасов нет на земле, чего только не случилось за долгие столетия! И хорошо, что этот пытливый ребенок, всматривающийся в темноту, живет в теплой избе, где в печи дотлевают угли, где беззаботно щебечет его братишка; хорошо, что есть на свете уверенный, оберегающий тебя от всех напастей голос отца…
Так эти люди ходят по вечерам к соседям, увязая в сосняке в глубоком снегу.
Жена Константаса — это не Криступене, которая постоянно спешит куда-то. Каждый жест этой бойкой бабы словно вызов. Константене смотрит на нее и диву дается: «Уж как хватанет!.. как заорет!..» Не похож на своего брата Константаса и Криступас: каждый порог он переступает с шумом, со всеми он знаком, куда ни пойдешь — всюду он. Константас проскользнет как тень, долго переминается на крылечке, долго обвыкнуться не может… Слова у него редкие, словно старательно отмеренные зерна истины. Он любит наставлять, предостерегать, чуть что — поднимет палец: «Это не трожь, сгоришь, я вижу, даже не думай, у меня своя голова на плечах, знаю…» Всюду он сеет семена своей правды, только нигде они почему-то не всходят. Мудрость его какая-то безжизненная, шуршащая, как полова, людям больше по душе другая правда, та, которую выкрикивают сытые, горластые мальчишки, та, о которой говорят довольные лица хозяев и откормленная скотина, а правда Константаса будто ветром продута. Что бы Константас ни говорил, никто ему не поддакнет и не возразит, поэтому он должен то и дело поднимать вверх свой предостерегающий перст и повторять одни и те же слова. Мало-помалу, он освоил искусство убеждения, но по достоинству это оценить могут только те, кто совершенно не знает Константаса. Поэтому-то он и любит бывать там, где может застать врасплох залетного гостя, ни разу его речей не слыхавшего и не знающего, как ужпялькяйцы живут. Главное в жизни Константаса — истина, мудрость, а ее за долгие годы размышлений и сомнений он накопил много. Константас, скажем, никак не может взять в толк, почему тот поступил так, а этот — этак, почему надо было ссориться, сердиться, почему нельзя было по-хорошему… Всюду он видит какие-то безвыходные тупики или неправедные пути-дороги, все ему кажется клубком противоречий, и не потому ли жизнь от него требует столько замечаний, предостережений и комментариев. Послушать Константаса, вывод один: вот если бы он там был… если бы! Но почему его там не было? Кто расставил этому человеку такие силки: вечно он тусклый, как тень, сторонний наблюдатель, пытающийся вставить хоть слово, и его просто нельзя не заметить. «Я никому не мешаю, — обожает говорить он, — и мне никто не мешает», — но прозвучавшая в его голосе жалобная нота свидетельствует о том, что ему все-таки мешают.
Уже давно его имя ужпялькяйцы используют как сравнение, оно чуть ли не в пословицу. Только и слышно: «Константас… как Константас… не будь Константаса… говоришь, как…» Куда бы Константас ни шел, что бы ни делал, все «как»; эти «как» словно уголья, поэтому человек здесь даже ступать должен осторожно. «Но в чем он виноват, чего вы от него хотите?» — кажется, выпалит, не выдержав, Константене. «Ничего, ровным счетом ничего», — ответят невидимые насмешники, а она протиснется сквозь толпу и ему проложит широкую дорогу.
В воздухе слышится глухое потрескивание: на реке ломаются льдины. «Это под ракитой, которую мы с Криступасом на днях опустили в воду, чтобы ее не разорвало, потом, если примерзнет, зубами не отдерешь, — думает Казимерас, приближаясь к дому Криступаса. — Эх, сколько бы я из этой ракиты башмаков сделал…»
Сработанные Казимерасом деревянные башмаки стучат по чистому льду заводи, где собрались дети. Мальчишки гоняются друг за другом, катаются на коньках, дерутся. Среди них и младший сын Казимераса Альгимантас. Он долбит прорубь. Видно, не шибко умаялся на молотьбе. Ватничек его облеплен половой, в пыли, за ушами и на шее сереют две ее полоски. Мутные капли пота катятся по щекам. Он вкалывает так, что пар идет. Но волосы аккуратно зачесаны, впереди — волна. Изредка Альгимантас что-то вспоминает, весь пунцовеет и вдруг как долбанет киркой изо всех сил по льду — вода заливает одежду, которая тут же твердеет как жесть. Так он пытается заглушить стыд, который испытал в сарае возле молотилки. Старался он там вовсю, без остановки болтал и смеялся, но надо же было такому случиться! Взвалил последний мешок с зерном на сани, вытащил у сестры Геновайте облупившееся зеркальце и расческу — сколько раз за такие кражи сестренка колошматила его своими крепкими кулачками! — намочил гребень в бачке с водой и принялся причесываться. Волосы слиплись, посерели от пыли. Не отрывая взгляда от зеркальца, он прижимал к макушке хохолок, приглаживал его, слюнявил и не заметил, что вокруг собралась стайка женщин. Какое-то время они молча наблюдали за ним. Наконец одна, не Тякле Визгирдене ли, не выдержав, сказала: «Как барышня… Ну точно барышня», — подтвердила она собственные слова. «Ха-ха-ха», — прыснули все. Один голос выделялся особенно. В краешке задрожавшего в руке зеркальца Альгимантас успел увидеть круглый рот смеющейся от всего сердца Дануте — это в ее честь, заглушая все вокруг, целыми днями звучал его голос.
