Впрочем, теперь он вырос настолько, что музыке грозила опасность и в случае его ухода. К концу тысячелетия не было недостатка в страшных сценариях, но одним из наиболее пугающих было поспешное закрытие «Ай-Эм-Джи артистс», в результате которого десятки музыкантов и годы гастролей и фестивалей оказались бы выкинуты на свалку. Классическая музыка, как Уимблдон, пришла к тому, что нуждалась в Маккормаке больше, чем Маккормак нуждался в музыке или в теннисе.

Создав Уимблдону богатство, о котором тот и не мечтал, Маккормак наблюдал, как Англию вытесняют на обочину мирового тенниса. Когда он впервые приехал на турнир, одиночные матчи выигрывали местные звезды вроде Роджера Тэйлора и Вирджинии Уэйд, а простые болельщики сидели вокруг центрального корта. В 1995 году лучшие английские игроки занимали соответственно 213-е и 219-е места в мировом рейтинге, а лучшие места отводились толстосумам. Маккормак превратил Уимблдон в событие мирового масштаба, совершенно оторванное от его травяных корней. Даже клубника стала безвкусной.

Аналогичный процесс назревал и в классической музыке. Подогрев аппетит артистов к высоким гонорарам и аппетит публики к искусственно не дотируемым операм, Маккормак создал условия, которым не могли соответствовать музыканты и организаторы местного уровня. Если бы он продолжал в том же духе, это полностью дезорганизовало бы музыкальную экономику и позволило бы ему добиться такого же господствующего положения (практически — глобальной монополии), как и в теннисе. Если бы он ушёл, выращенная им публика, разочарованно ропща, потянулась бы за другими развлечениями, а концертная жизнь стала бы еще более ограниченной. Так или иначе, в эпоху Маккормака музыка оказалась между молотом и наковальней.

Солисты и дирижеры должны были делать жизненно важный выбор. Старый истеблишмент музыкального бизнеса предлагал им знакомые ангажементы и ограниченное воображение. Они видели, как Кири Те Канава рекламирует часы «Ролекс» в утренней газете, а Хосе Каррерас выступает в специально снятом документальном фильме — все это было следствием их связи с «Ай-Эм-Джи». Они знали, что Ицхак Перлман и Евгений Кисин получают беспрецедентно высокие гонорары. Они видели, что агентство балует артистов и создает им уют.

Жизнь в музыке сулила прославленным и удачливым невиданные вознаграждения. Сказочные гонорары, перелеты первым классом, замечательные дополнительные возможности. Жить на самом верху было действительно очень приятно.

Но для большинства классических музыкантов будущее выглядело мрачнее, чем когда-либо раньше. Если им не удастся вскарабкаться на подножку вагона «Ай-Эм-Джи» или если их столкнут оттуда, их ждут незавидные и унылые альтернативы. Старые агентства переживали кризис разной степени тяжести, многие с трудом удерживались на плаву. Многие замечательные исполнители оставались без агента, потому что честные агенты не могли позволить себе вкладывать средства во что-либо, кроме перспективной звездной карьеры, а с нечестными не стоило иметь дело. Искушения по обе стороны уравнения все возрастали, а увы взаимной зависимости между агентами и артистами рвались под напором страха и недоверия. Кругозор агентов сужался, и в сложном, сжимающемся и ничего не прощающем мире тысячи музыкантов оказывались предоставленными самим себе.

Штаб-квартира находится вовсе не в бурлящем центре мировой столицы, как можно было бы ожидать, а в аморфном переплетении улиц безликого токийского пригорода. Здание главного офиса совсем не похоже на принадлежащий компании дворец из черного мрамора на Пятой авеню в Нью-Йорке или на бывшее здание «Эй-Ти-энд-Ти» на Мэдисон-авеню, выстроенное по проекту Филиппа Джонсона и приобретенное компанией за несколько миллиардов иен во время снижения цен на западную недвижимость в 1991 году. Кажется, что здешнее здание специально построено безликим. Командный центр индустриального концерна, больше всех остальных в мире уделяющего внимание дизайну, расположен в восьмиэтажном треугольном доме в районе холмов Готен-яма. В таком здании вполне мог бы размещаться второстепенный офис небольшой бухгалтерской фирмы. Название «СОНИ» размещено гораздо выше уровня глаз прохожих, а стеклянный подъезд настолько нейтрален, что местные таксисты не сразу находят его.

Внутри вас прежде всего поражает тишина. Вы проходите мимо кланяющихся девушек в приемной и безмолвно мерцающих телеэкранов, потом вас провожают к бесшумному лифту, поднимают наверх и ведут по коридорам, где единственный звук — это тихие, шелестящие шаги секретарш, снующих между кабинетами. Отопление включено на полную мощность, помещение залито искусственным неоновым светом. Все окна закрыты жалюзи. Никаких указателей или украшений на стенах. Тех, кто получил разрешение посетить верхние эшелоны власти «Сони» и прошел перед этим тщательную проверку, специально заставляют чувствовать себя нарушителями.

Именно в этот секретный нервный центр пасмурным ноябрьским днем 1994 года привезли изысканно одетого седого человека в инвалидном кресле. Акио Морита, председатель и один из основателей «Сони», впервые за последний год посещал заседание совета директоров, и все сотрудники в желтовато-коричневой униформе, сшитой по эскизам Иссии Мияке, выстроились вдоль стен, чтобы выразить ему свое почтение. Семидесятичетырехлетний Морита перенес инсульт, после которого остался частично парализованным, его речь стала неясной, а движения замедленными. Но несмотря на свою немощь, он выглядел невероятно властным.

Морита считался одним из тех, кто делал экономическую погоду в современной Японии; его, вместе с автомобильным королем Соитиро Хондой и электронным колоссом Конносукэ Мацуситой, чтили как автора послевоенного возрождения страны. Этого суперпродавца японской продукции с уважением встречали в американских советах директоров, а его высказывания с благоговением изучали в Гарварде. Хотя Хонда и Мацусита имели больший вес на родине, они редко выезжали за границу. Морита чаще других говорил от имени Японии за рубежом, где его называли «мистер Сони». Его появление на заседании совета директоров «Сони» в ноябре 1994 года свидетельствовало о крайней важности события.

«Сони», его детище с таким удобным для западного потребителя именем, крайне беспокоили убытки американского отделения фирмы, занимавшегося концертной деятельностью. Семь лет назад Морита и его исполнительный директор Норио Oга совершили налет на Блэк-Рок современных средств массовой информации[878]* и купили за два миллиарда долларов все авторские права и все наследие компании «Коламбия рекордс», консервировавшей музыку со времен Эдисона. Этот роскошный трофей засиял еще ярче, когда Oга вернул половину затраченных средств, выбросив 27 % акций японского филиала «Коламбии» на токийскую фондовую биржу. На волне успеха Морита и Ога устремились в Голливуд, где за 3,4 миллиарда долларов приобрели «Коламбия пикчерз»; тем самым они получили неограниченный доступ к трем тысячам фильмов, двадцати трем тысячам записей телевизионных передач и некоторым величайшим именам в истории кинематографа.

Хотя некоторые аналитики предупреждали, что «Сони» переплачивает за свои покупки, на самом деле в стеклянном треугольнике заранее хладнокровно просчитали всю стратегию. В восьмидесятых годах «Сони» беспомощно наблюдала, как ее видеомагнитофон «Бетамакс» вытесняют дешевые приборы с упрощенным форматом VHS, производители которых, во главе с Мацуситой, обеспечили широкий выбор видеофильмов для домашнего просмотра. «Бетамакс» был детищем Мориты и первой неудачей «Сони». Oгa поклялся, что компания больше никогда не приступит к производству аппаратуры следующего поколения, не имея запасов видео- и аудиозаписей для воспроизведения на этой аппаратуре. «Если бы у нас не было этого программного обеспечения, — говорил он мне в 1992 году, — мы не смогли бы запустить новый формат»[879].