И не надо горевать... Сёма шёл на работу, потихоньку напевая забавную песенку деда:

Быстрая вода, мягкая вода, Колесо бежит. Мама варит лапшу, Папу веселит.

Но, как всегда, Сёме и сегодня не повезло с пением, потому что он встретил Пейсю.

— На работу? — охрипшим голосом спросил Пейся.

— Нет,— серьёзно ответил Сёма,— рыбу ловить.

— Хорошее дело,— согласился Пейся, как-то странно поворачивая голову.— Я знал одного человека, он забросил на ночь невод, а сам лёг на краешек сетки и уснул. Проснулся, смотрит, он уже в реке,— оказывается, ночью его утащили рыбы. Он, конечно, сильно расстроился.

—: Знаю,— сказал Сёма, испытующе всматриваясь в красное лицо Пейси.— А ну-ка, поверни ко мне голову!

Пейся повернулся всем туловищем.

— Я же прошу повернуть голову.

— Не могу,— растерянно прошептал Пейся, указывая пальцем на воротттик.

Сёма быстро расстегнул чёрненькую куртку Пейси и остановился в изумлении. На розовую наволоку Пейся напялил галстук, который сразу был серым, малиновым, бурым и кремовым. Галстук так туго стягивал шею, что лицо Пейси покраснело: поворачивался оп сразу лишь корпусом и говорил каким-то сдавленным, чужим голосом.

— Где ты это выкопал? — сердито спросил Сёма, ткнув пальцем в галстук.— Это же хвост жар-птицы!

— Вы ничего не понимаете! — прохрипел Пейся, обижаясь и переходя иа «вы».

— Пу, и умрёшь к вечеру.

— Типун вам на язык! — торопливо пробурчал Пейся и, с трудом сняв галстук, зажал его в правой руке.

— Хорошо,— успокоившись, улыбнулся Сёма.— Теперь я могу идти на работу. А хомут свой повесь на гвоздик.

— Сам знаю,— надув губы, проговорил Пейся, с нежностью глядя на галстук.— Наверпо, завидуешь?

— Да,— согласился Сёма,— сплю и во спе вижу.

Времепи оставалось мало, и он быстро зашагал, покинув у

лавки обиженного приятеля. Около фабрики Сёма увидел городской фаэтон с поднятой крышей. Кучер, ловко спрыгнув с облучка, расстегнул кожаный фартук, и на землю осторожно сошла какая-то женщина в шапочке, похожей на кастрюлю, перевёрнутую дном вверх; за дамой выпрыгнула девочка с голубым бантом; потом, опираясь на палку, вылез мужчина с лицом постаревшей мыши, в пальто с бархатным воротником. Навстречу им выбежала «мамаша» и, широко улыбаясь, принялась целовать девочку, потом даму, потом мужчину, громко, со свистом чмокая.

Войдя в цех, Сёма столкнулся с Лурией.

— Видел? — спросил он Сёму.

— Видел.

— Ас каким вкусом они целовались, ты заметил? Как эта мадам ни вертелась, ей всё-таки пришлось поцеловать «мамашу».

— А кто они такие?— спросил Сёма.

— Не знаю,— пожал плечами Лурия,— наверно, её родственники по мужу.

— Наверно,— кивнул головой Сёма,— Это я им в городе письмо заносил.

Сёма опустился на табурет и принялся за работу.

«Боже мой,— думал он с тоской,— целовать такую ведьму! Недаром сын бежит от неё!»

— Ну как, Сёма,— крикнул со своего места Лурия,— твоё здоровье уже поправилось?

— Слава богу,— улыбнулся Сёма.

— Я это сразу заметил. Раз, думаю, Сёма стал меньше петь, значит, дело идёт к выздоровлению. А скажи ты мне, пожалуйста, когда ты научишься опрокидывать стопку?

— Не знаю,— смутился Сёма,— от неё так пахнет...

— Неудачник! — расхохотался Лурия.— Кто же её нюхает? Нюхают корочку хлеба и запивают стаканом воды!

Шац громко чихнул. И Лурия, указав на него, сказал:

— Вот видишь. Правда!

— Он тебя научит,— засмеялся Антон.— Мне пить нельзя. У меня голос. А тебе можно.

— У меня тоже кое-какой голос,— неуверенно произнёс Сёма и замолчал.

К концу дня, собрав свою и чужую работу, Сёма направился в контору к приёмщику. Но приёмщик куда-то вышел, и «мамаша», сердито взглянув на Сёму, принялась осматривать обувь. Она была чем-то очень рассержена, и Старый Нос это сразу почувствовал.

— Куда смотрит этот каблук? — опять спросила она, стуча туфлей по столу.

Теперь уже Сёма знал, как отвечать, и, подняв глаза на «мамашу», сказал:

— Каблук смотрит вниз. Он задумался.

«Мамаша» вздрогнула и ещё более сердито спросила:

— А куда смотрит этот каблук?

— Он смотрит на дверь. Оп хочет уйти.

— Это ты, кажется, хочешь уйти,— закричала «мамаша», с неожиданной силой отталкивая мешок,— но ты ещё побудешь здесь!

— В зтой комнате? — тихо спросил Сёма, предчувствуя бой и вспоминая все свои поступки. Может быть, за то, что пошутил с ней тогда? Хорошо! Он выпрямился и посмотрел на «мамашу».

— Это я тебе заняла два рубля?

— Как раз вы,— признался Сёма.

— И это ты мие натворил вместо спасибо?.. Да?

— Что? — искренне удивляясь, спросил Сёма.

— Он ещё смеет спрашивать? — рассвирепела «мамаша» и так хлопнула ладонью по столу, что связка ключей, висевшая у её пояса, задрожала и зазвенела.— Он ещё пучит на меня глаза!

Сёма тяясело вздохнул и расстегнул ворот рубашки. История оказывалась тёмной и загадочной.

— Ты в город ехал?

— Ехал,— признался Сёма и опустил глаза.

— Смотри мне в глаза! — закричала «мамаша» и толстая синяя вепа вздулась у неё на шее.— Смотри прямо в глаза!

Чёрт его знает, что делать с этой старушкой: то ей плохо, что он выпучил глаза, то ей не нравится, что он опустил глаза. Сёма попытался сделать так, чтоб глаза не были выпучены и не были опущены, но «мамаша» усмотрела в этом новое преступление.

— Ты ещё гримасы корчишь, мамзер!

Сёма молчал.

— Я тебе дала отнести пакет.

— Я его отнёс и вручил в собственные руки.

— Кому?

— Какой-то женщине...

— Моей двоюродной сестре,— перебила его «мамаша».

— Вашей двоюродной сестре,— покорно повторил Сёма.

— И что она тебя спросила?

— Как ваше здоровье.

— И что ты сказал?

— То, что вы велели.

— Что?..— закричала с новой силой «мамаша», и над верхней губой у неё выступили капельки пота.— Говори, что ты сказал?

— Я сказал... — Сёма почти с нежностью взглянул на «мамашу» и заговорил жалобным голосом: — Я сказал, что хозяйке очень плохо, что она еле передвигает ноги, что она болеет всеми болезнями, что она...— Сёма остановился в нерешительности.— Что она уже одной ногой на том свете...

— Кто тебя просил? — всплеснула руками «мамаша».

— Вы! — твёрдо ответил Сёма.— Вы мне велели передать, что вы еле дышите.

— Иди сговорись с этим истуканом! А ты знаешь, что ты наделал? Ты наделал такой переполох среди родственников, что они уже сегодня прилетели получать наследство. Они уже испугались, что они зевнут свою часть!

Сёма молчал, с трудом сдерживая смех. Теперь он уже понял, почему у родственников «мамаши» были такие кислые ли-

да и почему они так лениво целовались. Действительно, радости мало. Они по дороге уже подсчитывали деньги. И вдруг — здравствуйте пожалуйста! — покойница жива.

— Что ты стоишь, как пень? — вспомнила о нём хозяйка.— Чтоб глаза мои тебя не видели! Слышишь? Чтоб ты не смел стоять около меня! Слышишь? И я ещё поговорю с твоей бабушкой, каторжник!

— Мне можно идти? — вежливо спросил Сёма.

— Он ещё спрашивает! — возмутилась «мамаша», опускаясь на стул и тяжело дыша.

Сёма тихонько вышел в коридор, потом, постояв немного, возвратился назад и, вынув из штанов кусок мела, быстро нарисовал на дверях тощую птицу с огромным клювом. «Очень похоже»,— подумал он, с восхищением глядя на свой рисунок. Интересно, какое у неё будет лицо, когда она увидит это.

* * *

Вечером бабушка куда-то уходила, потом, вернувшись, плотно закрыла все двери и позвала Сёму к себе. У неё был суровый, озабоченный вид. «Началось,— подумал Сёма.— Интересно: сегодня рассчитали или рассчитают завтра?»

— Сядь здесь,— тихо сказала бабушка.

— Сел,— сообщил Сёма.

— У тебя злой язычок.

Сёма пожал плечами:

— Язык как язык.

— Зачем ты разозлил хозяйку? Ты думаешь, работа валяется на тракте. Или ты ждёшь наследства откуда-нибудь?