Михаил Ефимович Штительман
ПОВЕСТЬ О ДЕТСТВЕ
ПОВЕСТЬ О ДАЛЁКОМ ДЕТСТВЕ
Писать предисловие к новому изданию «Повести о детстве» Михаила Штительмана я взялся с радостью и горечью. С радостью — потому, что люблю эту книгу и был дружен с её автором. С горечью — именно поэтому. С радостью — потому, что очень многое вспомнилось из — теперь уже далёкого — прошлого. С горечью — именно поэтому.
В давние, предвоенные, годы издательство в городе Ростов-на-Дону обратилось ко мне с предложением взять на себя редактирование птой повести молодого ростовского прозаика. Тогда мы и познакомились с Михаилом Ефимовичем — в ту пору Мишей — Штительманом.
Потом случилось, нам вместе проводить отпуск на берегу Чёрного моря. Помню, как безуспешно учил его плавать. Держал его в воде на пытянутых руках — он не весил ничего, — осторожно опускал руки, и он немедленно тонул. Удивительная худоба не давала ему ни малейшей опоры на воде. Если воспользоваться выражением одного остроумного человека, у Миши было не телосложение, а теловычитание... На отсутствующем туловище помещалась относительно большая голова с огромными глазами. Казалось, эти глаза и тянули его камнем на дно.
Потом мы ушли — почти одновременно — с народным ополчением. Он — из Ростова, я — из Москвы. Оказались примерно на одном участке Западного фронта, где-то неподалёку друг от друга. Он нашёл меня но очеркам и заметкам, публиковавшимся в армейской газете. Прислал глубоко тронувшее меня письмо, в котором даже в тех условиях проявилась его до застенчивости нежная душа. Я ответил, и он написал ещё раз. Очень грущу теперь, что война не сохранила этих дорогих мне писем доброго художника, милого человека, моего друга.
Позже мы увиделись в Москве: свели нас совпавшие по времени командировки. Со Штительманом приехал ростовский поэт, его сверстник Гриша Кац. И встретились мы все вместе в гостиничном номере у их земляка — Михаила Александровича Шолохова. Он был в городе проездом: направлялся на фронт в качестве военного корреспондента
газеты «Красная звезда». В тот вечер — с перерывом лишь на воздушную тревогу — Штительман и Кац много пели. Михаил Александрович, любящий пение, понимающий в нём толк, удивлялся, что не знал раньше, какие у них звонкие тенора... Наутро все мы разъехались в свои воинские части.
Вскоре пришло письмо. Оно есть у меня. Миша писал об этом вечере в Москве, о прощании у подъезда «Национала», о том, что никогда ещё мы не расставались, так мало зная о своём будущем. Писал, что воспоминания — большое и тревожное богатство на войне, хорошо что они есть. Писал, что будет у нас наше завтра, будет большое общее счастье возвращения. Писал, что командование части представило его к правительственной награде — ордену «Красной звезды» и что он никогда не думал, что его «представят к ордену за... войну».
Счастье возвращения изведать ему не довелось.
Потом не было больше ни писем от Миши, ни — долгое время — известий о нём. Впоследствии выяснилось, что и он и Гриша Кац погибли.
Вот почему в воспоминаниях смешиваются и радость и горечь.
А книга, написанная Михаилом Штительманом, живёт. Она перед нами, дорогие читатели, скоро вы перевернёте страницу, и вас гурьбой окружат её герои — и непохожие друга на друга, и в чём-то схожие, повеет воздухом маленького окраинного городишка дореволюционной России, которые назывались местечками... И оживут перед вамп надежды и каждодневные заботы населявших такое местечко людей, их стремления, их заблуждения и предрассудки, и то новое, что с революцией вошло в их жизнь, переделало их психологию, круто изменило их судьбу.
Мальчик Сёма Гольдин со смешным прозвищем «Старый нос» — образ, несомненно, автобиографический. В нём так много того, что было присуще Мише Штительману! Да и на то надо обратить внимание, что всех остальных и всё остальное в повести видим мы такими и таким, как оно запечатлевалось в больших, удивлённых глазах Сёмы.
С первых страниц предстанет основная группа героев и персонажей. Каждому посвящена отдельная глава.
Вот два человека, которые пестовали детство Сёмы,— бабушка и дедушка.
«У дедушки всегда деловой вид, всегда он куда-то торопился. Прежде чем совершить сделку, дедушка с жаром рассказывает, что эта сделка может дать.
— Допустим,— говорит дедушка,— мадам Фейгельман согласится продать свой дом с флигелем за пятьсот рублей. Как раз сейчас хочет купить дом без флигеля мосье Фиш... Мы продаём Фишу дом, а на комиссионные забираем флигель и сдаём ого семье Ровес. Ото даст нам...— дедушка щурит правый глаз,— пятьдесят — шестьдесят рублей в год!
Но потом выясняется, что мадам Фейгельман не продаёт своего дома, а думает лишь его продать, когда сё сын Моська, которому сейчас год, достигнет совершеннолетия, а господин Фиш действительно хотел купить дом на те деньги, что он заработает при покупке партии леса у польского помещика, но так как пометите прогорел и лес не прибыл, то он, Фиш, пока дом не покупает. Так рушится вся дедушкина постройка! Два дня бабушка распекает его за флигель, а на третий дедушка придумывает остроумную операцию с бнзыо и подсчитывает, что это дело может дать.
Все дни старик что-то ищет, что-то прикидывает, берёт па заметку... Отрывки разговоров, случайно услышанные слова, чьи-то намёки — всё это мысленно склеивает он, как клочки разорванного письма, и составляет очередной план. Нужду свою дедушка старательно прячет. Заняв до четверга рубль, он расплачивается в четверг. Правда, он пошёл на новый заём, но это никого не касается. Одним словом, дедушка крутится!»
А бабушка? Вот затеяла она кормить желающих домашними обедами... «И пусть не подумают, что из-за денег. Просто бабушка делает одолжение. Не всё равно — готовить на двух или на пятерых? Она только докладывает к этому делу, но у неё такое сердце, что она просто не может отказать...»
У бабушки был чёткий план: Фрейда скажет Фейге, Фейга скажет Двойре, Двойра — Хиньке, Хипька — Риве. Если не сегодня, так завтра клиенты будут наверняка!.. А когда в первый же день дедушка позволил себе выразить сомнение: «Он, Сарра, ты, кажется, берёшься не за своё дело!» —рассерженная бабушка напомнила мужу, что ему не следует бояться убыточности начатого дела, поскольку он ничего не вложил в это дело. Дедушка ещё пытался наступать, засвидетельствовать свою нелюбовь к пустым затеям... И вот тут-то и последовала решительная контратака: бабушка негодующе переспрашивает: «Это пустые затеи? А флигель покупать — не пустые?» — и, услышав о флигеле... дедушка сконфуженно умолкает.
Есть у Сёмы потешный и славный приятель. Зовут этого мальчика Пейся. Характер у него совсем но Сёмин: он может и смалодушничать, и угодничать, служа у богача Гозмапа, который выгнал Сёму, не стерпев непокорного характера своего служащего и его острого ума. Однако это в характере Пейси поверхностное, легко слетающее, как шелуха. А сердце у Пейси доброе, притом он забавнейший и упоённый враль, не истощимый на выдумки и не теряющий присутствия духа, когда его пытаются уличить в явных несуразицах, которыми полны его истории. Сёма и Пейся то ссорятся, то мирятся, а под конец становятся настоящими друзьями.
В какой-то степени, лишь в какой-то степени под стать бабушке и дедушке Сёмы «посредник», маклер Фрайман. Но в нём заложено и нечто другое. Если старики Гольдины строят свои воздушные замки, рассчитывая лишь на удачу, никому не грозящую ни бедой, ни убытком, то Фрайман — натура паразитическая, извлекающая свой хотя и небольшой доход из того, что посреднику удаётся урвать из заработка «облагодетельствованных» им людей.
Сёма на несладком опыте услужения у господ Гозманов. Айзепблитов, Магазаников узнает, что такое дух эксплуатации, что тянут за собой жадные мечты о наживе. Эти господа хотели бы прибрать к рукам многое не только в местечке — и прибрали бы, если бы не революция.
Фрайман определил Сёму сначала на службу к мануфактуристу Магазанику, потом — к обувщику — «европейцу» Гозмапу. Он же устроил к Гозману и Пейсю... Побывав и «компаньоном» у водовоза Герша, Сёма в конце концов попадает на кожевенную фабрику Айзенблита.
