Гозман оттолкнул дедушку и закричал:

— Что такое? Уберите этого сумасшедшего!

Дедушку схватили служки и повели. Сёма стоял около Гозмана растерянный и испуганный.

Гозман зло взглянул на него:

— О чём ты думал? Он же мне испортил всю музыку!

Сёма ничего не ответил и побежал за дедом. Все смотрели ему вслед, женщины плакали. Гозман опять поднялся к амвону и заговорил, но его слушали плохо.

Царь проехал мимо местечка. Но всё осталось на своём месте. По-прежнему Гозман был Гозманом, а приказчик Яков — приказчиком Яковом. Сёму рассчитали.

Так и не стал он ни мануфактуристом, ни обувщиком. У Пест-си прибавилось работы, у Сёмы освободились руки. Куда теперь деть их? Больше всех расстроился Фрайман: он думал сунуть мальчика ещё в один магазин, всё было приготовлено, и вдруг такой провал. Ведь если прогнал Гозмап — кто возьмёт?

В метрической выписке Сёмы записано ещё одно имя: Асир. Асир — значит счастливым. «Где же моё счастье,— спрашивал себя Сёма,— за каким углом оно ждёт меня?»

ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО

Сёма вошёл в комнаты, вымыл руки, поправил сползшую набок подушку на кровати дедушки и, сняв ботинки, принялся рассматривать свои босые длинные ноги.

Вскоре это занятие наскучило ему, и он подошёл к зеркалу. Когда-то, в хорошие дни, он любил подолгу стоять возле зеркала, корча смешные и страшные гримасы, причудливо хмуря брови, выставляя вперёд нижнюю челюсть. Любил он зачёсывать

наверх волосы — в эти минуты Сёма казался себе взрослее, старше. Он очень хотел быть большим. Сёма знал своё лицо наизусть и сейчас, с тоскливым любопытством взглянув на себя, он удивился; резкие морщинки легли у рта, нос вытянулся, щёки, покрытые коричневыми веснушками, ввалились, и только большие глаза его, серые и угрюмые, блестели по-прежнему. «На чёрта стал похож,— зло подумал Сёма,— цапля какая-то!»

Бабушка с волнением следила за ним. И в дедушке и в Сёме она не любила одного — молчания. Молчание не сулит ничего хорошего. Наконец, не вытерпев, она спросила:

— Что ты ходишь из угла в угол? Почему ты молчишь? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Не нравлюсь я Гозману. Рассчитал. Запах от меня плохой!

— Ты слишком много стал понимать,— сухо сказала бабушка.— В твои годы нужно уважать старших.

Сёма ничего не ответил, и молчание его ещё больше разозлило бабушку.

— Мальчик не держится на одном месте. На что это похоже? Куда это годится? Знал бы дедушка про твои фокусы... А что будет теперь? Ты, наверно, думаешь, что для тебя новые магазины построят. Ты, наверно, думаешь...

— Оставьте,— оборвал её Сёма,— я ничего не думаю.

За окном промелькнула широкая фигура Трофима. Увидев его, бабушка всплеснула руками и заворчала:

— Вот он идёт. Что он крутится, этот русский? Только его не хватало, и сколько раз я уже говорила: он тебе не пара.

Трофим помешал бабушке. Она холодно взглянула на него и нехотя ответила на поклон. Подмигнув Сёме, Трофим быстро засунул в карман жёлтую панамку, поставил на стол туго набитый узел и, обратившись к бабушке, сказал:

— Давайте присядем!

Сёма повторил его слова по-еврейски.

— Какие у меня с ним дела? — недоуменно повела плечами бабушка.— Какие дела? — и села.

Трофим быстро развернул узел. Не глядя ни на кого, он вынул две пары тёплого белья, синюю фланелевую рубашку, три пачки табаку и высокие блестящие калоши. Каждую из вещей он внимательно рассматривал и клал возле бабушки. Выложив всё, он постоял с минуту в раздумье, потом, хлопнув себя по лбу, засмеялся:

— Самое главное забыл.— Он полез в карман и вынул свёрнутые в клубок шерстяные носки.— Мать сама вывязала, а я и забыл. Вот была бы обида!

Сёма с удивлением смотрел на груду вещей.

— Галантерейный магазин...— задумчиво сказал он.— Можно открывать оптовую торговлю.

— Что он хочет? — растерянно спросила бабушка.

Сёма не успел ответить. Трофим наклонился к ней и, указывая пальцем на вещи, тихо сказал:

— Сыну, туда. Понимаете?.. Туда,— повторил он и взмахнул рукой.

Но бабушка ничего не поняла. Взглянув на Сёму, она спросила опять:

— Что он хочет?

— Ничего он не хочет. Сами не догадываетесь? Ведь это папе сделали посылку. Папе! — И, обратившись к Трофиму, Сёма деловито спросил: — Это от себя?

— Куда мне,— засмеялся Трофим.— Это от нас!

Бабушка хотела что-то сказать, протянула руки к Трофиму,

потом схватила коски и, пргокавшись щекой к колючей шерсти, громко заплакала.

— Ну, это уж вовсе ни к чему...—проворчал Трофим.—И чего плакать? Вот народ!

— Это она от радости.

— Привычка у нас — от горя плачут, от радости плачут!.. Ну, как там твой хозяин?

— Рассчитали меня — вот что.

— Рассчитали? А ты зачем нос повесил? Подними сейчас же!.. Моисей вот привет шлёт.

— А где он? — встрепенулся Сёма.

— Где положено,— уклончиво ответил Трофим.— Жив, здоров, сам ходит, вам кланяется!

— Не взяли его?

— Какое там! Брали. Но что с ним сделаешь — в Трегубы возили, все в один голос говорят: Айзман, и только, даже бородавка на губе вроде отцовской.

— Здорово! — с восхищением воскликнул Сёма.— Какой у нас Моисей, а?

— Тобой недоволен.

— Мной?

— Если, говорит, в нём есть кусочек от его папы, надо ему ремесло в руки. На фабрику Сёму — так и пишет. Не выйдет из него купец, не та порода.

Услышав пмя Моисея, бабушка подняла глаза:

— Что с Моисеем?

— Ничего! — радостно ответил Сёма.— Всё хорошо. А меня на фабрику.

— Что ты болтаешь? — встревожилась бабушка.— На какую фабрику...

— Ремесло в руки!

— Хорошее дело! Оттуда через полгода калеки выходят. Ещё тебя там пе хватало!

— Трофим говорит — меня там делу научат. А, бабушка?

Бабушка молчит.

— Трофим говорит — мастеровым я стану. А, бабушка?

Бабушка молчит.

— Ну, чего ты молчишь? — обиженно спрашивает Сёма.— Разве лучше, чтоб па мне Гозман ездил? Посмотри на меня. Разве во мне пе сидит кусочек от моего папы? И разве он плохой, этот кусочек?

Бабушка улыбается, смотрит на Сёму, на Трофима и вытирает кончиком платка мокрое от слёз лицо.

— Нет, внучек, он совсем не плохой!

— Ну, вот видишь! — загорается Сёма.— Так почему ты думаешь, что мне нужно сидеть возле печки? А? Ты помнишь, что хотел узнать дедушка? Он хотел узнать, что такое хорошо. Он не хотел верить другим на слово. Узнал он? Нет. Так почему бы мне не попробовать? Может быть, я всё-таки докопаюсь, где оно лежит — это хорошо!

— Дай бог,— тихо говорит бабушка.

* $ *

Через два дня Сёма был принят учеником на фабрику Ай-зенблита и в конторе получил свой рабочий номер. Рано утром прошёл он в цех, с удивлением вдыхая незнакомый, крепкий и острый запах мокрой кожи.

Рабочие, которых он видел сегодня впервые, то и дело останавливали его, подробно расспрашивали о здоровье деда.

Все они, точно сговорившись, повторяли, что мальчик весь в отца: одни глаза, одни брови,— просто вылитый отец! Сёма заметил, что людям было почему-то особенно приятно находить в нём это сходство, и какое-то неясное, новое, радостное чувство, названия которого он ещё не знал, овладело им.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СЁМА — РЕБЁНОК

«Что делает ребёнок? Ребёнок уже пришёл?» Сёма узнаёт бабушку по её милым вопросам. И кого она спрашивает? Соседку по двору! Эта старая кочерга с папильотками должна знать, что бабушка его называет ребёнком. И до каких пор это будет продолжаться, до каких пор будет продолжаться такое издевательство? Ребёнок! Года два тому назад — это другое дело, но сейчас Сёме уже, слава богу, пятнадцать лет, чтоб он жил до ста двадцати! Пятнадцать, а бабушка — никакого внимания!

Кажется, если б Сёма сейчас был старше вдвое, для бабушки он оставался бы прежним ребёнком, который спит раскрывшись, который не ест, а лемжает, который не пьёт, а тянет, который не ходит, а летит. Вот такая теперь жизнь, можете любоваться и завидовать! Усы бы отпустить хоть какие-нибудь, даже самые рыжие, но как это сделать? Над верхней губой у Сёмы торчат три золотых волосика. Чтобы их увидеть, надо очень захотеть, надо подойти близко — и тогда... Ах, ну что об этом говорить!