Кубы, фланкируемые другими кубами, плодятся и ветвятся, обрастая быстро обрывающимися выступами выветривания. Единственное их предназначение — увековечить присутствие прямого угла путем беспрерывной кооптации экеров[114] и молний.

Лестницы из соли: ее кристаллы устойчивее, чем иглы кварца. Раскрывая свои кусты, он обнажает клинки, напоминающие индийский кинжал на пружине. Их острые окончания не могут иметь продолжения и не способны что бы то ни было поддерживать. Эти короткие обелиски составляют контраст фундаментам, массивные, чуть сдвинутые элементы которых без конца созывают крепких собратьев, и из необузданных кубиков воздвигаются странные зубчатые торосы.

Будь они даже выделены, как картуши генеалогического древа или рамки, обводящие в официальном тексте имя фараона, кубики соли привержены порядку и солидарности. Они все так же несут в мир свои особенные письмена, вознаграждающие их правильность. Они не толкаются наобум, роняя аристократическое достоинство, подобно кристаллам флюорита, которые выступают на поверхность пустой породы как хаотические скопления пирамидальных вершин: три равновеликих грани — вот и вся видимая часть заключенного в оправу объема. Кубы соли остаются кубами — их форма отчетливо просматривается, ясно прочитывается, цельная и узнаваемая, как саркофаги барита, шестигранники турмалина, скаленоиды и рогатины кальцита.

Все та же ревнивая и простая фигура, модулируемая только соседними объемами, ничем не искажаемая и несгибаемая; та же замкнутая фигура, восьмикратно закрытая углом, всегда равноудаленным от центра, неизменным и беспристрастным, четким и нелицеприятным. Лишь по ту и другую сторону его вертикали начинаются коррумпированные углы, которые несут с собой разнообразие нюансов. Однако из скудного источника, обреченного, можно сказать, на пресную нейтральность, искусство комбинаторики извлекает бесчисленные профили, пропилеи света, сверкающие усыпальницы, руины стен, разобранные шахматные доски, где световые квадраты не оттеняются квадратами тьмы, как будто все темные клетки, оказавшись под запретом, собрались в свинцовом блеске и там — бархатистые и непроницаемо плотные, чередуясь между собою, составили шашечные доски ночи.

Каким же тайным отречением оплачено подобное совершенство: простота света, застывшего в четырехугольных построениях, прозрачная материя, столь возвышенная, что внушает идею нематериальности? Со своей стороны, будучи песком и грязью, аллювием, нанесенным неведомой мне рекой, я восхищаюсь превосходством совместившего в себе множество чудес хлористого соединения, выброшенного на берег инертного мира. Упрямый миф приписывает, однако, этим кристаллам происхождение жизни, первую лихорадку, первый зуд, легкое нетерпение — предвестие нового царства, схожее с морщинками, серым налетом окисления и подергиванием поверхности металла, когда он, дрожа, закипает в горне.

Призмы кварца не властен расплавить даже жар паяльной трубки. Чтобы разбить минерал, как правило, необходим хотя бы молоток. Чтобы уничтожить четкие кубики соли, достаточно влажности. Она притупляет их края, сглаживает грани. Для них губительны самые низкие показания гигрометра. Влажность разъедает ребра и углы, придает кубам округлую неопределенность, уподобляет их гальке, обкатанной речным потоком, обтекаемой и бесхребетной. Струйка воды уносит растворимые бастионы. Однако то был вовсе не обман и не мираж, а слишком дерзко выдвинутый форпост, который в конце концов рухнул от одного дуновения. Таков удел всего, что чрезмерно и хрупко. За то, что они предугадали жизнь, питали ее, несли о ней благую весть, эти многогранники, самые строгие из кристаллов, заплатили правом первородства — бесстрастной долговечностью камней.

Соль — что она теперь? Вкус слез, жгучая острота жизни на губах; в памяти существ, недавно явившихся и бренных, — догадка о том, что когда-то давно в море она стала источником их проклятия и дорого обходящейся славы.

Рыхлее талька и самых сыпучих тел, что рассеиваются, как мука, или воплощаются в пыльце, мягче отзывчивого на прикосновение графита, более хрупкая, чем слюда, гипс и любая порода, что слоится листками папиросной бумаги, соль — нежнее нежного: невольница капли воды, вкус гумора[115], дрожжи океана, раздражение, требующее утоления, и восторженная жажда. Соль — перебежчица из безмятежного стана минералов, сок и жар, нечто безлично-заразительное, подстрекательница бунтов. В грубой коре планеты, за фасадом светящихся плит, возможно, далекие еще зачатки того, что позже назовут эмоцией: поверхностно-непостоянного способа — не жить, но испытывать уколы бытия.

Кем, чем привито мне это сумасбродство — завидовать камням? Я в ловушке, под гипнозом и не могу заняться ничем другим, будто загнан в тупик, где наткнулся на последнюю стену.

Неофитка жизни, соль-отступница оставляет строгость по ту сторону памяти. И вот этот обломок крушения, брошенный на сомнительный берег, попадает в мир круга и цикла, износа и трудной смерти, пола и раздора. Ее приданое — та же живительная пряность, благодаря которой в материнских водах пучины распускаются розы диатомей — правильнее, чем на порталах соборов, игольчатые сферы радиолярий — точнее, чем грезы Платона: их нерушимо симметричные формы удерживают в преходящем клейком веществе пленный фермент, уже готовый пуститься в бегство.

Вся история жизни — это взмах ресниц, дыхание оформленного вещества — то расширение, то сокращение; слабое, подточенное усталостью усилие, цель которого — избавиться от первородной геометрии, но вместе с тем ожидание того, что в ней будет вновь обретен покой, последняя и глубочайшая неподвижность.

Какая империя берет начало там, где прямой угол, воплощение Недвижности — уже не правило, а чудо? Здесь все без исключения гласит о язвах и спазмах изменчивого царства, о боли, слезах в слезнике[116], наполненных растворенной солью: забыв о прежнем великолепии кристаллов, она олицетворяет опустошительный закон, который предписывает отныне всякому существу быть недолгим и неполным, как и мы — благодаря генам и хромосомам, возможно, вечные, но лишенные покоя.

Самородное железо — редкость на земле. Оно почти всегда звездного происхождения, и встречается здесь, как правило, железо, упавшее из космического пространства. Планета знает его только в виде оксидов, среди которых есть кристаллы: например, октаэдры магнетита или железный блеск, в порошке — кроваво-красный (он близкий родственник гематита), с сильным металлическим блеском. Его кристаллы бывают пластинчатыми, в форме разносторонних шестигранников, или пирамидальными. Из жильной породы вырастают насыщенные железом полиэдры, гладкая поверхность которых, черная и сверкающая, отражает свет, как зажигательное зеркало, окрашивая его густотой ночи. Крутые грани ведут к ровной площадке, где бежит едва ощутимый трепет муаровых переливов, радужной игры. Здесь начертана сложная сеть тонких линий, гильошировка[117] из идеальных треугольников с абсолютно равными сторонами и углами. Они увеличиваются в размерах и сдвинуты относительно друг друга, хотя расположены по строго параллельным осям. Иногда основание треугольника не замкнуто, и одна из его сторон продолжается, устремляясь почти в головокружительную даль. Доходя до границы шестигранника, она оканчивается лишь вместе с ним. Чаще ее останавливает основание, гомотетическое первому, но более широкое. Отдаленное и неполное, оно обрывается в перспективе, точно соответствующей обрыву предыдущего, открывая анфиладу.

Эти просветы, нарушающие сетку фигур, придают им удивительную, победоносную живость. Параллельные прямые, вырезая острые углы, расходятся от центра или спешат к нему приблизиться. Они размечают пространство, деля его отчетливо пропорционально. Линии выходят за пределы платформы, венчающей полиэдр: еще несколько изгнанниц продолжают бороздить боковые грани. Здесь рождается или умирает некий ритм, движение треугольников в металле напоминает складки, что разбегаются по водной глади. Здесь они образуют не круги, а многогранники, отнюдь не гибкие и покладистые, а колючие и сердитые.