Прежде всего, видишь удивительный, многокрасочный каллиграфический знак Запутанный узор разместился в сердцевине пластины горного хрусталя. Похоже на большой китайский иероглиф вроде тех, что рисуют на шелке широкими мазками густой туши — мутно-маслянистой, как органическое вещество, секрет головоногого моллюска. Фигуры, подобные буквам, приписываемые эффекту стягивания, — не редкость в царстве минералов. Возможности выбора ограничены. Это изображение не является исключением из правила: напоминая множество глифов[103] из какого-то древнего словаря, в действительности оно не приближается ни к одному из них. Как в большинстве случаев, его составные элементы — фундамент, кровля и козлы. С тем же успехом здесь могли быть котел на кривых ножках и прибитая к столбу табличка или же вилы, мотыга, решетка, портик. Рисунок заведомо принадлежит к реестру миниатюр письменной графики, источниками которой послужили храм и садовый инвентарь: более пятидесяти тысяч фигур из этого каталога в уменьшенном виде дублируют бесконечность данных мира.

Знак этот не был начертан рукой художника или писца. Он воцарился в самом центре кварцевой пластины, вкрапленный в прозрачную массу, словно в средину осторожно распластанного венчика. Кажется, что плотные ряды призм расступаются: эмблема раздвигает, теснит их. Рассредоточенные, они обессилели: редкие сизые языки пламени, схожие с лепестками георгина. Жесткость сцепления призм оттого не нарушена. Крепко спаянные, соединенные без цемента, пригнанные одна к другой, они не допускают между собой ни малейшего зазора, словно стремятся преградить доступ воздуху. Отчаянная сплоченность кристаллических стрелок имитирует страх, немыслимый в этом неразрушимом веществе — чуде прочности, которое трепещет лишь от света.

Это образование напоминает о лучистости кварца в сталактитах, где он окружает сверкающими солнцами халцедоновое ядро. Но здесь в качестве очага или стебля, на котором растут и распускаются почки, выступает абсурдный рисунок — такой сложный и неправильный, что на первый взгляд он не только не может быть источником какого-либо естественного и гармоничного роста, но скорее способен ему помешать.

В сердце застывшей сумятицы водворилось нечто невообразимое: подпись, надпись на стеле или, наоборот, какая-то помарка; быть может, это пугало, увешанное лохмотьями, а вернее, скрещенные крылья берегового телеграфа. Во всяком случае, все не так, как мне сначала показалось: вместо решительных мазков кисти уверенного в своей руке художника здесь, пожалуй, неровно уложенная мозаика, на глазок подобранные элементы, сходные по природе, близкие по форме. Грубо выстроенные цепочки где-то сходятся, почти не соприкасаясь, где-то словно стянуты четырехугольным болтом. Они налезают одна на другую и переплетаются в тех местах, где перекрещиваются мелкие прямоугольники слабо окрашенного кальцита, из которых они сложены.

В первозданную неразбериху на время внесены рудименты инкрустации. Зыбкие небрежные оттенки скользят или медлят, как вьющийся над водной гладью туман. Анемичный зеленый, холодный сиреневый, тусклый серо-коричневый — погасшие, вялые цвета. Природный витраж, экспрессия груды зарождающихся самоцветов в недрах кристаллической породы, которая никогда не бывает украшена рисунком.

Погруженные в гель камни, призрачные балки, соединенные более толстой, переломленной пополам косой перекладиной, второй отрезок которой вдвое длиннее и основательнее первого. Над серединой верхнего бруса — что-то вроде надстрочного знака неопределенной окраски, сдвинутого влево каким-то скрытым и неодолимым порывом ветра; почти параллельно, зацепившись одной из вершин за нижнее основание, повис полый треугольник: ниша уничтоженной призмы, острое со всех сторон отверстие с зеленоватыми краями. Эта наклоненная вправо фигура, кажется, подает реплику верхнему штриху. Она завершает композицию — простую и вместе с тем непредсказуемую, редкостно лаконичную в ее неустойчивом равновесии: отсюда впечатление каллиграфического знака, поразившее меня вначале. Будто воздушный змей, улетев, оставил след на сетчатке.

Сквозь этакую отдушину можно наблюдать разве что зарю или ночь потустороннего мира. Она прибавляет таинственности целому, еще больше озадачивая. Четкость оконного проема, внезапное отсутствие вещества подчеркивают приблизительность, неопределенность общих очертаний рисунка — палочек, за которые не однажды принимался ученик, прежде чем смог довести до конца начатое, истратив не один пузырек туши, испробовав несколько кисточек Не обошлось без помарок и поправок Высунув язык, он подравнивал свои палочки. Подобные огрехи намекают на то, что здесь замешано нечто неведомое — дрожащее, чувствительное, а вместе с тем рискованно-неловкое, лишенное как слепой ясности кристалла, так и дерзкой отваги гения. Я вглядываюсь в работу поденщика — неоднозначное творение на полпути между минералом и живой природой.

В этой изъязвленной углами и исхлестанной красками пластине минерал, не дрогнув, сохранил весь блеск своей неприступности. Незамутненный свет — гарантия неизменной стойкости. Однако родился образ: в силу особых превратностей обрисовалась в пустоте, в противовес ей, четкая, величественно-холодная картина.

Такое чудо — редкость, которую трудно себе представить. Крупные бесцветные кристаллы подверглись слишком сильному осветлению и дистилляции, выдержали слишком суровую очистку и потому сделались идеально ровными. Здесь не встретишь ни слоистости, ни разломов или изменений поверхности, которые испещряют набросками вещества менее однородные. Клубы тумана, гривы, водоросли, белесая ползучая растительность, косматые губки, зацепившись за основание кристалла, могут, конечно, запятнать или нарушить его восхитительную прозрачность. Но это лишь вкрапления и включения, не злостное посягательство и малый урон, изредка — повреждения более тяжкие: язвы проказы, пятна гнили. Но чтобы в самое сердце нетронутого минерала дерзко внедрился чуждый, законченный, ясно очерченный и самодостаточный символ, провозглашая начала, права и славу законной власти, — никогда. Мятежность света запечатана клеймом кальцита — дабы доказать его приоритет и склонить на его сторону преданность вассалов. Свернувшиеся вокруг острия кварца преподносят ему в дар диадему из обнаженных клинков.

Гербы и геральдические щиты, напротив, естественно образуются в полостях, где завершается охлаждение еще вязкой массы. Инерция усиливается, растягиваются края отверстий, ветвятся или звездообразно расходятся трещины, складываются, один за другим, слои различной плотности и контрастных цветов. Тысячи гербов хранятся про запас внутри жеод[104]. Каждая фигура — результат неповторимого равновесия, соответствующего особым условиям ее формирования. Вплоть до мельчайших деталей она зависит от вещества и истории основы, на которой возникла.

Конечно, ни за одной из этих фигур не стоит какого-либо намерения. Все они — только случайное следствие обстоятельств, которые — так же как намерения — могут быть продолжительными, но главное, как и намерения, никогда не станут вновь такими, какими были однажды. В этом продукты сил тяготения и случая предвосхищают стихи и картины, творения людей.

Еще на мгновение я задерживаю внимание на одиноком среди шумных призм знаке. Кажется, будто я заразился бесчувствием камней и почти все человеческое стало мне чуждо. Не то чтобы я ожесточился, но мне чаще, чем прежде, случается теперь чувствовать себя почти неотличимым от любой данности вселенной. Изгнанник, я примкнул к подданным царства более обширного. Сомнамбула, я подвластен иному свету. Мне все привычнее расширенный словарь — в его составе не одни только слова, но и всякая счастливая находка, которую мир позабыл или положил передо мной, в силу ее мимолетности или чрезмерной изменчивости пока безымянная. Меня уже не удивляет, что первозданный рисунок изображает букву, которая, как мне известно, служит проводником мысли, передаваемой из уст в уста, соприродной нам, но ущербной и неполной, как и все усилия, направленные на понимание объемлющей нас необъятности. Я держу в памяти, что в исчислимой вселенной формы фатально отражают друг друга. Когда мне попадается одна из них и я с удивлением узнаю ее там, где меньше всего ожидал повстречать, напрасно напоминаю я себе, что это совпадение неизбежно: я чувствую, будто немного приблизился к недоступной сути вещей. Для меня не секрет, что это всего только игра в жмурки, и я знаю, что двигаюсь наощупь, большей частью вслепую. В конце концов я испытываю от этого больше счастья, чем смирения. Видишь плохо, если видишь сразу слишком много. Вдобавок лишение одного органа чувств способствует обострению остальных. Я извлекаю преимущества из слепоты, учась ею пользоваться. Она обязывает проявлять упорство и осторожность. Я стараюсь быть внимательным и в каждой мете, тщательно отысканной, по складам вычитываю поэтическое наслаждение.