Внутри кафе оказалось еще меньше, чем я предполагал, — низкий потолок, грязный пол, настоящий сумрак. Певица была невысокой женщиной в желтом платье, с сильно накрашенным лицом. Было душно и пыльно, под ногами чавкали влажные опилки.

Мой столик был расположен почти у самого бара. Посетителей было около дюжины: три девушки с заспанными глазами что-то пили, сидя за стойкой бара, там же восседал мужчина в грязной феске, а другой уже уронил голову на вытянутую руку. Четверо мужчин смеялись за столиком наискосок от меня. Остальные посетители сидели поодиночке, пили кофе, слушали песни, взгляд их был рассеянный, казалось, они чего-то ждут, а может быть, уже и перестали ждать.

Но ничего не произошло. Поэтому, после третьей чашки, я расплатился с тучным усатым хозяином и вышел на улицу.

Я почувствовал, что снаружи стало на пару градусов прохладнее. Я повернул направо и, плохо соображая, долго шел, пока не добрался до обшарпанного забора, который шел вдоль высокого склона Акрополя.

Где-то далеко сзади послышались шаги. Я постоял полминуты, но вокруг простирались только тишина и очень темная ночь. Я вошел в ворота. От храма Диониса остался только фундамент. Не останавливаясь, я пошел к театру.

Однажды Фил высказал мысль, что история движется гигантскими циклами, подобно часовой стрелке часов, проходя одни и те же цифры изо дня в день.

— Историческая биология свидетельствует о том, что вы заблуждаетесь, — возразил ему Джордж.

— Я не имею в виду повторение того, что было.

— Тогда нам следует договориться относительно языка, на котором мы будем разговаривать, прежде чем начнем дальнейшую беседу.

Миштиго рассмеялся:

— И никаких известий, никаких!

Я шел среди руин, в которые время превратило было величие, и наконец оказался в старом театре и стал спускаться вниз…

Я никак не думал, что Диана совершенно серьезно отнесется к глупым надписям, украшавшим мой номер.

— Им здесь и положено быть. Они на своих местах.

— Ха-ха.

— Когда-то здесь были головы убитых вами животных. Или щиты поверженных врагов. Теперь же мы цивилизованные люди и живем по-новому.

Я решил изменить тему разговора:

— Не появились ли какие-нибудь новости в отношении веганцев?

— Нет.

— Вам до сих пор нужна его голова?

— Скажите мне, Константин, Фил всегда был вашим другом? И таким дураком?

— Он вовсе не такой уж дурак. Сейчас его считают последним поэтом-романтиком, он и лезет из кожи вон, чтобы самоутвердиться, и «вкладывает» свой мистицизм во всякую чепуху, потому что, подобно Вордсворту, пережил свое время. Сейчас он живет в искаженном прекрасном прошлом. Подобно Байрону, он однажды переплыл пролив Дарданеллы, и теперь единственное, что недостает ему для полного удовольствия, — это общество юных дам, которым он докучает своей философией и воспоминаниями. Он стар. В его произведениях время от времени появляются вспышки его прежней мощи, но весь его стиль в целом теперь уже безнадежно устарел.

— Неужели?

— Я вспоминаю один пасмурный день, когда он стоял в театре Джонса и декламировал гимн, написанный в честь бога Пана. Его слушали человек 200–300 — одни только боги знают, откуда их столько здесь взялось, — но это его не смутило. Тогда его греческий не был еще достаточно хорош, но у него имелся весьма внушительный голос, и от всего его облика веяло каким-то вдохновением. Через некоторое время пошел мелкий дождь, но никто не ушел. Гром аплодисментов раздался, когда он закончил свое чтение. Слушатели прямо дрожали от восторга. Уходя, многие на него оглядывались. На меня это чтение также произвело глубокое впечатление. Затем, через несколько дней, я перечитал эту поэму и, представьте себе, разочаровался: собачий бред, набор избитых фраз. Когда-то производило впечатление то, как он читает это произведение. А сейчас, вместе с молодостью, он растерял и часть своей мощи. И его просто жаль. И все же, если отвечать на ваш вопрос, глуп ли он, говорю — нет. Возможно, даже, что часть его философии верна.

— Что вы имеете в виду?

— Большие циклы. Век причудливых зверей наступает снова. А также век героев, полубогов и демонов.

— Мне пока что встречались только причудливые звери.

— «КАРАГИОЗИС СПАЛ НА ЭТОЙ КРОВАТИ» — разве это не подтверждение моих слов?

8

Я прошел на авансцену. Со всех сторон меня окружали рельефные скульптуры. Вот Гермес, представляющий Зевсу новорожденного бога. Икарий, которого Дионис научил разводить виноград, — он готовился принести в жертву барана, а его же дочь предлагала пирог богу, который стоял в стороне, беседуя с Сатиром. А вот пьяный Силен, пытающийся поддерживать небо подобно Атланту, но у него это получается намного хуже. Здесь были и все остальные боги — покровители различных городов, на чьи средства сооружался этот театр, и среди них я различил Гестию, Тазия, Эрину с рогом изобилия…

— Ты хочешь совершить жертвоприношение богам? — прозвучал неподалеку от меня голос.

Я не обернулся. Источник голоса был за моим правым плечом, но я не обернулся, ибо я узнал этот голос.

— Возможно, — ответил я.

— Прошло много времени с тех пор, как твоя нога ступала на землю Греции.

— Верно.

— Это из-за того, что не было бессмертной Пенелопы — терпеливой, как эти горы, верящей в возвращение своего Калликанзарида?

— Ты решил заделаться деревенским сказочником?

Он рассмеялся.

— Я пасу овец высоко в горах, куда первыми простираются пальцы Авроры, сыплющие розы на небосвод…

— Да, ты плохой сказитель. Почему же ты сейчас не в горах, не развращаешь молодежь своими песнями?

— Виной тому сны.

— Да?

Я обернулся и посмотрел в сторону старого лица — морщины, похожие на почерневшую от времени рыбацкую сеть, белоснежная борода, голубые глаза, цветом под стать слегка пульсирующим на висках венам. Он опирался на свой посох, как воин опирается на свое копье. Я знал, что ему уже больше ста лет и он не прибегал к омоложению.

— Недавно мне приснилось, что я стою посредине черного храма, — начал рассказывать он, — и бог Аид подошел и встал рядом со мной. Он схватил меня за руку и стал умолять уйти вместе с ним. Но я решительно отказался и… проснулся. Этот сон встревожил меня.

— Что ты ел в тот вечер? Ягоды из «горячего» места?

— Не смейся, пожалуйста. Затем как-то поздней ночью мне приснилось, что я стою среди песков во тьме. Я налит силой древних горцев и борюсь с самим Антеем, сыном Земли, и побеждаю его. Затем снова ко мне подходит Аид, берет меня за руку и говорит: «Пойдем со мной сейчас же». Но я снова отказываюсь и снова просыпаюсь. Вокруг дрожала земля…

— И это все?

— Нет. Затем, совсем уже недавно, и не ночью, я сидел под деревом, присматривая за стадом, и мне пригрезилось, хотя я и бодрствовал, что я, подобно Аполлону, сражаюсь с чудовищем Парфенона и мне вот-вот уже конец. Однако на этот раз Аид не пришел ко мне, но когда я обернулся, то заметил рядом с собой Гермеса, его слугу. Он улыбнулся и направил на меня свой жезл, будто винтовку. Я покачал головой, и он опустил оружие. Затем он снова поднял его, и я посмотрел туда, куда он его направил. Там передо мной открылись Афины, именно это место, этот театр, и здесь сидела старуха. Та, которая отмеряет нить земной жизни, сидела, надув губы, недовольная, так как нить тянулась до самого горизонта и конца ей не было видно. Но та, которая прядет, разделила ее на две очень тонкие нити. Одна прядь бежала через моря и исчезала из виду, другая же уходила в холмы. Возле первой, на возвышенности, стоял мертвец, который держал нить в своих огромных белых руках. За ним, возле следующего холма, она проходила через раскаленную скалу. На холме за скалой находился Черный Зверь, и он тряс и терзал нить зубами. И вдоль всей длинной пряди крался иноземный воин. Его глаза были желтыми, а в руках он держал обнаженный меч. Несколько раз он угрожающе поднимал свое оружие. Поэтому-то я и оказался здесь, чтобы встретиться с тобой в этом месте и сказать тебе, чтобы ты вернулся за море. Я хотел предупредить тебя, чтобы ты не шел в холмы, где тебя поджидает смерть, ибо я знаю, что когда Гермес поднимает свой жезл, то эти сны относятся не ко мне, а к тебе. Мой отец сказал, что я обязан разыскать тебя и предупредить. Уходи отсюда сейчас же, пока еще можешь. Возвращайся. Иди к себе, пожалуйста…