У Холля голова от счастья идет кругом, ведь в тот же день он договаривается с одним молодым мастером и с трудом верит, что в жизни может случиться такое, он снова говорит с Кофлером. И его удивляет не столько то, что Кофлер передает ему место ученика, сколько отношение мастера, который берет его сразу, без сомнений и колебаний.
Он одолжил у Кофлера старый фибровый чемодан, прошелся с ним по Хаудорфу, долго стоял у окна комнаты, оглядывая хлева и конюшни. Он видел внизу хозяйку с ведрами, шедшую поить свиней, слышал знакомые голоса, все звучало так ясно, будто он погружался в безвоздушное пространство. Грубошерстные штаны, в которых он проходил зиму, носки, рубашки, брюки, тужурки.
Недолгая езда на мопеде. Добрые лица. Он вошел в старый дом, который не раз видел во время процессий, поднялся по лестнице, вывалил пожитки на кровать и вместе с Кофлером поехал назад. Он сунул в чемодан все, что осталось, и замер, будто пытаясь отыскать потерянные годы своей жизни, будто забросил их когда-то куда-нибудь в угол или повесил на гвоздь. Он остановил прощальный взгляд на деревянной хибарке и на дисковой пиле и простился с сонмом пронесшихся здесь мыслей о людях и вещах, но не проронил ни слова. Холль медленно спустился к усадьбе, через сени прошел на кухню, жал руки детям и взрослым и готов был до конца догрызть собственную душу. Эти убийственно холодные, насмешливые, рвущие сердце глаза.
На дворе был вечер, и стоял октябрь. Холль бежал по Хаудорфу, и, когда поравнялся с воротами, по щекам покатились слезы. Немного постояв, он пошел дальше, и ему казалось, что голова волочится на веревке следом за ним, а язык лижет дорожные камни. Впереди — пустота, позади — развалины. Он ухватился рукой за изгородь и вырвал несколько кольев, у Штраусихи уволок часть поленницы и побросал дрова в ручей, пусть себе померзнет да поменьше болтает.
Мастер вошел, озабоченно покачивая головой, он посмотрел на Холля, покружил по мастерской, остановился перед Холлем, опять тот же укоризненно-озабоченный взгляд. Мастер вышел, вернулся и наконец сообщил, что имел разговор с хозяином. Хозяин рассказал ему про Холля. Мастер покачал головой и снова удалился.
Холль продолжал заниматься сваркой, но от волнения забыл надеть светозащитную маску, глаза ослепила яркая дуга, он отчетливо видел, как плавятся электроды, слышал лишь шум сварочного аппарата и ничего больше не желал ни видеть, ни слышать. Весь вечер и всю ночь ему казалось, что от него остались только язвимые болью глаза, рано утром он поплелся к врачу, а вернувшись в старый дом, пытался сидеть и лежать, не находя себе места. К боли примешивался страх, что его прогонят из-за увечья. Он пытливо вглядывался в лица вокруг, чужие и добрые. Никто не хотел ничего замечать.
Мария за стойкой бара. Холль заказал себе выпить и хотел поговорить с ней, но тут подвалила толпа клиентов, заезжих и местных. Вот, стало быть, какая она теперь. С малых лет горбатилась на дядю, а нынче и податься некуда, кроме злачных мест. Он стоял на террасе, смотрел на входящих и выходящих людей и не знал, как ему поступить: то ли еще раз у стойки отметиться, то ли прошвырнуться по округе. Он часто встречал в кабаке Конрада, сидевшего в углу с мужиками со стройки. Иногда видел Лоферера. В дюжине деревень обитали родственники и передавали друг другу, что Холль для ремесла слабоват головкой, что школу ему не осилить и ничего путного из него не выйдет.
Справка из школы не выходила из головы. Снова он, чумазый и жалкий, топает назад в усадьбу 48, чем ближе Хаудорф, тем сильнее бухает сердце. Из окон глазеют знакомые лица. То тут, то там любопытство выталкивает кого-нибудь на улицу. За спиной бегут ребятишки и не знают, как себя с ним вести. То ли высмеять, то ли оплевать. А может, он свой парень?
Он быстро шагает мимо коровника и заходит на кухню, приходится-таки спускаться в коровник, где его насмешливо встречают отец и братья. Хозяин говорит, что у него есть дела поважнее, чем еще раз искать какую-то там справку, и с этими словами уходит. Холль смотрит им вслед и берет наконец лопату с кривым черенком, вычищает верхний хлев, подметает проходы и перетаскивает в сени молочные фляги. Потом он стоит посреди кухни, ему втолковывают, что справку из школы нигде не нашли. Должно быть, он сам ее куда-нибудь задевал да и забыл об этом.
— Подумай хорошенько. Может, ты сжег ее или порвал? — спрашивает хозяйка. Она, например, вполне допускает, что он сгоряча мог порвать или сжечь справку-то. Она небось была не очень хорошей. Хозяйка добавила, что точно помнит: прочитав справку, сразу подумала: "Хорошей ее никак не назовешь" — и тут же понесла ее наверх, в комнату, а теперь ее нет на месте.
В травле принял участие и агент страховой фирмы, он пришел в мастерскую собирать взносы, куда проследовал прямо из усадьбы 48. Агент хотел получить от Холля деньги, начал убеждать его, что со школой у него ничего не получится, и ссылался на молодых и крепких, молодых и старательных парней, кому школа помешала овладеть ремеслом, вынужденных потом пропадать по кабакам и тюрьмам. Пусть серьезно подумает, стоит ли ступать на эту скользкую дорожку. Агент, видимо, заготовил длинную речь, но договорить ему не удалось, так как мастер разгадал его игру и в два счета выставил вон. Но травля продолжалась.
Примерно в ту пору, когда началось обучение ремеслу, перед обедом в кухне появилась старая хозяйка. Она вошла не поздоровавшись, приблизилась к Холлю, у всех на глазах сунула ему в ладонь сладостей и тут же удалилась к себе, на второй этаж, где уже который день, заперев дверь, держала голодовку в знак протеста против новых порядков в домашнем хозяйстве. Она требовала, чтобы все было по-прежнему. Старый хозяин желал пить за едой топленое масло вместо молока, а его сестры, сидевшие чаще всего рядом с Холлем, были во всем послушны брату. Все трое набрасывались в основном на Елену. Поскольку Елена была первой женщиной, которая не подчинилась старику, в доме вокруг нее плелись интриги. Единственную дочь они уже выжили из дома. Холль от них не зависел, но ему было неприятно оттого, что они пытались его как нового домочадца перетянуть на свою сторону. Что он мог, однако, поделать?
Один из учителей помог выправить Холлю пресловутую справку. Успехи в физкультуре и пении оценены очень хорошо. В остальном — сплошь хорошо и удовлетворительно. Подписано старым директором. О том, за какие заслуги выводились оценки, о том, что Холль освобождался от занятий на лето и осень, а кроме того, нередко прогуливал уроки, прикрываясь записками от врача, учитель понятия не имел.
В памяти у Холля осталось слово Вашингтон. Когда-то директор написал его на доске и объяснил, что Вашингтон — это столица Америки. Однако учителю было известно, что сочинения, выходившие из-под пера Холля и Лео, не превышали объемом шести строк и что им когда-то приходилось слышать, что Карл Великий всегда носил зеленые обмотки.
Новый мир вырастал на глазах у Холля. Ему нравилось по утрам вслед за наставником входить в мастерскую. Широкие ворота, высокие окна, белые стены и новые машины, к которым его потянуло, едва он увидел их. Мастер не драл глотку, но спокойно объяснял суть производственных процессов, а во время работы говорил с Холлем о людях и книгах и о нормальном обхождении с людьми. Время неуследимо летело. Утренний перерыв, обед и ужин — все ошеломляло новизной, но Холль охотно возвращался домой, поначалу часто задевал головой о косяк или притолоку, чертыхался и слышал смех в ответ.
Стены толстые. Сени узкие и темные и заставлены старыми сундуками. Скрипучая лестница, неудобно и круто громоздя ступени, вела на верхний этаж, где в шести комнатах спали десять человек. В трех самых больших обитали три старика, они кашляли, отхаркивались и вынашивали злокозненные планы. У Холля была своя комната. Здесь он начал допоздна читать книги, которые когда-то прочитал мастер или Елена и те, что она специально доставала для Холля. Он часто беседовал с ней, сидя на кухне и в комнате. Это были не подговоры и не заговоры, а именно разговоры. Никаких задних мыслей. Ни намека на превосходство, но общение на равных. Он ел то, что подавали всем. А если случалось задержаться и опоздать к лакомому блюду, оно неизменно дожидалось его в духовке или в холодильнике. За едой шел разговор, но только не о еде, о молитве же и не вспоминали. На питание смотрели не более как на естественную потребность. Старики занимали свои места, прочие садились куда придется и за еду принимались когда хотели. Он с одинаковой охотой заходил в комнаты и в кухню. Заранее было условлено, что Холль возьмет на себя какую-то часть хозяйственных и ремонтных забот, что не только ничуть не тяготило его, но даже нравилось. Здесь он работал не для корыстолюбивых тварей, а для людей.
