В дверях, ослепленный лучом фонаря, стоял один из бывших батраков. Когда Холль осветил гроб, мужчина сильно струхнул и с запинкой пробормотал: «Бартль». Оказывается, именно в этой комнате он собирался встретиться с одной девицей. Вместе с Холлем работник спустился вниз и у черного хода попросил не выдавать его. Все еще дрожа, с бледным от страха лицом, Холль поставил горшок на кухонный стол. Хозяйка подняла его на смех и сказала, что бояться покойника глупо, покойник, мол, ничего ему не сделает, а уж Бартль и подавно.
В школу Холль ходил все реже и относился к занятиям все небрежнее. Там властвовал директор с пучком розог в руке, их он раскладывал повсюду, все они были "готовы к употреблению". Двое из школьников постоянно бродили по округе в поисках подходящего кустарника. Все уроки превращались в сплошную заваруху, вечно кто-то буйствовал: то директор, то ученики, но они куда чаще. Он вылавливал их поодиночке и заталкивал головой вперед под кафедру, но, когда он замахивался розгами, ученик, как правило, уже успевал подтянуть поближе стул и использовал его в качестве укрытия. Самых горластых директор оставлял после уроков для расправы и подчас не мог управиться с ними чуть ли не до вечера. Ученики и сами начинали сводить давние счеты. Удары в подложечную впадину. Разбитые носы. Синие фонари под глазами. Кровоточащие губы, кто-то недосчитывался зубов.
Холль все больше на побегушках. В Рождество он неожиданно для самого себя и никого не спросясь появляется в жилой кухоньке матери, он хочет просто посидеть, но тут, оказывается, знают о его летнем местопребывании. Холлю твердят про всякие требования, которые он, согласно какой-то похоронной речи хозяина, обязан ему выставить. Ему рисуют лучезарное лето, которым он будет в следующем году наслаждаться на горном пастбище. Выбирая время между возвращением из церкви и сном и пользуясь теми часами, когда не было посторонних, Холль говорит лишь то, что могло бы разубедить в распространяемой лжи по крайней мере мать, но стоит ему завести речь о том, как изменилось обращение с ним отца, она чуть ли не затыкает уши. А ему хотелось бы втолковать ей, что по отношению к нему выбрана новая тактика, что хозяин стал действовать иначе.
Холль снова обрел подобие летней свободы. С одним справным крестьянским сынком вновь вынужден был подниматься на горный выгон, выслушивал приказы хозяина насчет какой-нибудь срочной и каторжной работы, но не делал ее, часто ссорился с послушным крестьянским сынком и целыми днями вообще не разговаривал с ним. Холль не раз навещал старика пастуха и его старуху и слушал их рассказы, речь в которых шла в основном о штанах, пиджаках и ботинках. Крестьянскому сыну было поручено наблюдать за ним. Потом вдруг явился другой сменить Холля.
Холль уселся в кабину молоковоза между Цукмайром и его напарником, смотрел, как Цукмайр крутит баранку, потом прошелся пешком, а к полудню подсел на красное крыло трактора к могучему механику. Холль разглядывал луга в низинах и работавших на них батраков с какими-то беретами на головах, раньше обходились носовыми платками, теперь вот береты, как у мастеровых. Он махал рукой то одному, то другому. Солнце вовсю пекло, но он снова был среди людей. Механик совершенно покорил его, Холль все схватывал на лету, ничего не надо было объяснять. Так быстро соображать за рулем не мог даже хозяин, и Холль был бы для него отличнейшим трактористом. Кто лучше знал бугристую, награбленную землю? Он пел, сливая голос с шумом трактора, легкий ветер трепал волосы. Изо всех сил Холль рвал на себя рычаг, вздымая нож сенокосилки и бросая его на траву и все время было такое чувство, будто он ездит по деду. Хозяин долго противился приобретению трактора, он все кряхтел и перечислял всевозможные минусы. И землю-то ему жалко, и цена-то велика. Если ему казалось, что где-то пропала какая-нибудь доска, он тут же бежал доносить на соседа, но сам не упускал того, что плохо лежало, и часами торговался с батраком из-за пятидесяти шиллингов. Многим Холль уже и в лицо смотреть не мог, мешал стыд: в душе и мыслях он давно был на стороне батраков, но работники смотрели на него косо, как на хозяйского сына. И вот всей-то радости осталось — трактор и несколько других сельхозмашин, которые хозяин, изрядно поломавшись, все же наконец купил. Впервые сев в машину, Холль сразу почувствовал себя в своей стихии. И чем больше он имел дело с машинами, тем сильнее укреплялся в одной мысли. Здесь он хорош, на остальное не годится, как гласил приговор гостей усадьбы. Он ухаживал за техникой так, будто она была его собственностью, и работал на совесть, потому что так хотелось самому. Еще ему доставляло удовольствие видеть, как какой-нибудь крестьянин валяется под своим мопедом в крапиве или пыхтя карабкается по склону. Сплошь и рядом кто-нибудь из хозяев награждал пинками косаря, словно мальчишку. Страшно было вспомнить о несчастных случаях при рассыпании навоза. Холль не мог понять, почему крестьяне всегда перегружали кузов да еще ставили наверх работника, хотя это запрещалось техникой безопасности. И ведь до сих пор не обходилось без ободранных, кровоточащих ног, а порой — и без гибели. И если несчастье случалось в праздник, во время Священной мессы, то это, конечно, объявлялось карой Господней.
Более получаса ехал Холль на мопеде вверх по долине сквозь пелену зимнего тумана, а потом шел пешком мимо деревянных домов и тявкающих собак. Сквозь запотевшие стекла и из глубины дворов на него смотрели дети. Ему было поручено нанять для работы в хлеву четырнадцатилетнего парнишку. Под ногами скрипел снег, Холль мало-помалу выбрался из тумана и еще с четверть часа продолжал свой путь. Он увидел дом, скорее, даже домишко. В комнате, набитой детьми, нашел женщину и четырнадцатилетнего подростка. Женщина угостила Холля сладкой водой и при самом подростке рассказала кое-что об его жизни. Сколько неприятных историй! Холль не раз порывался встать и уйти, чтобы избавить подростка от выслушивания собственной характеристики, а себя — от воспоминаний, но женщина всякий раз гостеприимно усаживала его на стул. С одной стороны, она заверяла Холля в том, как рада пристроить мальчишку, поскольку ей и с законными-то детьми забот хватает, с другой — торопилась по возможности еще раз вымазать этого мальчишку в дерьме. Неблагодарный. Вороватый. Дует в постель, бьет стекла.
Холль назвал пареньку условия: семьсот шиллингов в месяц и штаны на Сретение. Больше всего ему хотелось тотчас же поднять сверстника с лавки и увести с собой. Он тяготился каждой секундой пребывания в этой лачуге, он умел ценить секунды и мог догадываться, что мальчишка без сожаления ушел бы отсюда, не теряя ничего, кроме груза отвращения.
Странное чувство овладевало им, когда, еще не продрав глаза, он шел на кухню, оттуда в хлев и слышал вокруг детские голоса. Поначалу эти голоса в коровнике озадачивали его, будто возвращали назад, в детство. Они наводили грусть. Какой кусок жизни отдал он хлевам. С детства его обступали скамеечки для дойки, коровы на цепях, телячьи хвосты, черенки вил, сырые стены, навозные желоба. И он пробивался сквозь эту мерзость, чувствовал ее смрад и должен был всегда спешить, потому что было так много работы, было жаль каждой секунды и потому что он знал: нельзя найти потерянное время, никто на свете не в силах вернуть ему и доли секунды. Все, до чего он мог дотронуться, уже было захватано руками его и таких, как он. Более сотни голов скота, эти бессмысленные заботы опустошали голову.
По ночам он с батраками нередко вытягивал из коровьих утроб тяжелых телят, а уже через несколько часов снова склонялся над подойником и целое утро один-одинешенек переходил от коровы к корове и думал о себе и других, не похожих на хозяина, который только и ломает голову над тем, как делать из людей деньги. Холль охотно выполнял нерентабельную работу, вывоз сена например. Подняться в три ночи и отправиться с работниками в лес, все больше увязая в снегу, порой по самые плечи, все медленнее продвигаясь вперед, навстречу ледяной горной метели, когда следы за тобой тут же заметает снег. Или же долгие поездки на санях боковым долом в больших башмаках и в трех парах носков. Мориц тоже любил морозные дни. Когда у него схватывало кишки, и он не успевал дойти до уборной, то выходил на улицу, чтобы попросту заморозить все, чем замарался.
