— Даже если ее увезут в клинику?

— Ну конечно. Она же будет жива. Пока она жива, мы не сдадимся.

Я поднялась на цыпочки и поцеловала его. Долго смотрела в это дорогое лицо, в эти необыкновенные глаза.

— Ну, можно ли удивляться, дорогой доктор Николас Рисби, что я вас так люблю? Пора, любимый, идти, тебе пора. Не беспокойся ни о чем.

Он, казалось, хотел еще что-то сказать, но передумал, только кивнул еще раз на прощание и вышел.

Я вернулась к Еве и нашла ее несколько изменившейся. Голова поднята, глаза казались более живыми; лицо, правда, как обычно, ничего не выражало.

Я была почти уверена, что все домашние придут навестить Еву сегодня вечером; надо было ее приготовить к приему гостей.

— Знаешь, Ева, — сказала я, — мы решили, что тебе нужна компания. Я пригласила всех в этом доме заходить к тебе, по крайней мере, раз в день, начиная с сегодняшнего вечера. Пусть поболтают, расскажут новости. Таким образом, к тому времени, когда ты совсем поправишься, ты ничего не упустишь. Доктор Рисби заверил меня, что ты теперь все слышишь и понимаешь. Ничего не бойся — я все время буду рядом.

Первой пришла миссис Кэртис, Пришла и тут же выхватила из-за корсажа носовой платок. Глаза ее наполнились слезами; еще минута — и она потеряла бы контроль над собой. Пришлось выпроводить почтенную даму из комнаты. Вернувшись, я незаметно обхватила пальцами Евино запястье — пульс бился ровно, спокойно.

Потом зашла мисс Кемп — забрать посуду после ужина. Она пообещала принести стакан горячего молока перед сном. Во время этого посещения Евин пульс также был совершенно спокоен.

Когда пришел ее отец, я почувствовала, как пульс зачастил, однако после непродолжительной спокойной беседы биение сердца снова стало ровным. Я видела, как сильно он переживает это, как он считал, последнее посещение дочери, и молила Бога, чтобы Ева этого не заметила. Он, правда, старался скрыть свои чувства, пытаясь вести легкую, непринужденную беседу о путешествиях, о том, как дочь будет сопровождать их в поездках, когда поправится. Я не стала провожать его, когда он поднялся уходить, — мне надо было следить за Евиным пульсом, какой бы абсурдной ни казалась сама эта идея.

Пульс не изменился, когда вошла ее мать. Миссис ван Дорн провела у Евы около часа, почти ничего не говорила, только смотрела на нее и гладила ее руку. Все это время Ева сидела с высоко поднятой головой, но без всякого выражения на лице. А я невольно вновь и вновь восхищалась необыкновенной красотой этого лица. Даже теперь, при этом странном состоянии души, лицо ее было прекрасно.

Но, конечно, долго это не продлится. Как только ее поместят в закрытую клинику, с высоким забором и решетками на окнах, вся красота ее увянет — лицо поблекнет от недостатка свежего воздуха и движения, цвет и свежесть молодости уйдут безвозвратно. Как уберечь, как спасти ее от этого?! На мгновение у меня возникла совершенно дикая идея — увезти ее куда-нибудь, спрятать от всех, даже от собственной семьи. Ник меня бы, конечно, не поддержал, это было ясно.

Когда миссис ван Дорн в конце концов удалилась, я была даже рада этому, честно говоря. Мне не хотелось, чтобы моя подопечная слишком утомлялась. Неизвестно, какие еще сюрпризы готовил для нее — да и для меня — сегодняшний вечер; следовало немного передохнуть.

Я даже представить себе не могла, насколько была права в этих своих мыслях. Следующим вошел Уллис, и пульс на Евиной руке под моими пальцами начал скакать с бешеной скоростью. Что это? В чем дело? Я ничего не могла понять. А может быть… ну конечно, связь между отравленной лисой, мертвыми чайками и умирающим кроликом была очевидна: все они погибли от яда. Между тем Уллис содержал секретную лабораторию, в которой наверняка были яды, и никто во всем доме, даже его отец, не имел ни малейшего представления о том, чем он там занимается, какие эксперименты проводит. И вот теперь Евино сердце забилось в бешеном темпе от одного только его присутствия.

— Прекрасно выглядишь, — сказал он. — Надеюсь, ты всегда будешь такой же хорошенькой, как сейчас. Надо было бы тебя почаще навещать, да вот все времени нет. Ты же знаешь, как я занят. Уж если начал эксперимент, от него порой нельзя оторваться, пока не закончишь. Некоторые эксперименты могут быть опасными, если не следить.

Даже после его ухода пульс под моими пальцами не унимался.

А потом пришел мистер Тайлер. И уж тут началось такое сердцебиение, какого я в жизни не встречала. Интересно, что это? Означает ли это, что она знает о его любви и отвечает ему взаимностью? Или, может, это от ужаса? Возможно ли, что он каким-то образом замешан в тех зловещих событиях и Ева об этом узнала? Я решила быть крайне осторожной с мистером Тайлером. Надо будет предупредить Ника. А все-таки это была неплохая идея — проверять ее отношение к происходящему по пульсу. Вот только бы тот, кого мы опасаемся, не заметил, что я держу руку на пульсе, и не догадался бы, с какой целью. Да… тот, кого мы опасаемся… хотя и не знаем, кто он такой.

Мистер Тайлер, по всей видимости, не собирался уходить. А я уже не могла держать руку на пульсе: теперь он сидел около Евы и держал ее руки в своих. Больно было смотреть на них. Он, не отрываясь, смотрел на нее, все время гладил ее пальцы, а она как бы не замечала его присутствия. Но руки не отнимала. Ему же, казалось, и этого было достаточно — лишь бы только она не гнала его, лишь бы разрешала ему оставаться у ее ног. Нет, решила я, он вне подозрений.

Странное это было ухаживание, но… постепенно у меня появилась и начала укрепляться мысль, что Ева на самом деле понимает, что происходит, и ничего не имеет против; более того, ей это даже приятно.

Мистер Тайлер не встал со своего места, даже когда появилась Сьюзан. Она явно была чем-то расстроена. Поговорив с Евой минуту-другую, она начала делать мне знаки за ее спиной. Я не собиралась оставлять Еву ни на минуту, но потом решила, что с Тайлером она в полной безопасности, и вышла вслед за Сьюзан в соседнюю комнату. Она плотно прикрыла дверь; даже выглянула в коридор, чтобы убедиться, что нас не подслушивают.

— Я вся в сомнениях, — сказала Сьюзан с каким-то даже надрывом. — С одной стороны, нужно выполнять долг перед своей семьей, а с другой… я просто не могу смириться с тем, что ее увезут в эту клинику и жизнь ее будет кончена. Скажите мне, Анджела, вы можете поклясться, что есть шанс вылечить ее?

— Клянусь. Еву можно вылечить при соответствующем лечении и уходе. Так сказал мне доктор Рисби, и я с ним полностью согласна.

— А в этой лечебнице она, конечно, не получит того лечения и ухода, о которых вы говорили?

— Вряд ли. В таких клиниках не лечат душевные болезни; просто содержат пациентов, и все. Ева там очень быстро угаснет, я уверена.

— Анджела, скажите, вам не кажется, что здесь плетут какой-то заговор, чтобы избавиться от Евы? Вы не думаете, что кому-то очень хочется, чтобы ее навсегда признали неизлечимо больной, помешанной и чтобы она уже никому не могла рассказать о том, что знает? Вам так не кажется? Скажите правду.

Я на минуту задумалась. Стоит ли делиться с ней своими подозрениями? Можно ли ей доверять? Я взглянула на нее. Похоже, она говорила искренне. Я решилась.

— Думаю, вы правы, Сьюзан, — медленно сказала я. — Здесь, несомненно, есть заговор, и цель его — не дать Еве прийти в норму. С этой целью ее вынудили наблюдать смерть лисы и кролика; мертвых птиц, погибших, скорее всего, от яда, она не видела, но ей о них стало известно. И после каждого такого случая она все глубже и глубже погружалась в пучину безумия. Да, у кого-то есть достаточно важная причина, чтобы мучить ее подобным образом.

— Так вот, Анджела, я знаю, кто это. Я никому этого не говорила, потому что уважаю этого человека, даже восхищаюсь им. Но больше я не могу молчать. В то же время, кроме вас и доктора Рисби, мне некому рассказать об этом. Я, знаете ли, боюсь.

Я усадила ее на маленький диванчик, сама села рядом.