До сих пор по экранам мира скачет Чапаев, снова и снова взвивается красный флаг

над броненосцем «Потемкин», как неувядающий символ подаренного нам и всему

человечеству великого примера смелости.

Величие нашего народа в смелости социального опыта, именно поэтому в нашем

обществе так вопиющи ря-

321

дом с идеалами, начертанными на знамени революции, любые проявления

трусости, в том числе и художественной.

Не всем богом отпущены одинаковые возможности таланта, но всем одинаково

отпущены возможности смелости.

Художник должен быть смел и в форме своих произведений не меньше, чем был

смел, создавая форму первых космических кораблей, конструктор Королев. А мы еще

робки в форме, мало ищем, повторяем, а некоторые доходят даже до того, что не только

Маяковского, великого новатора, но даже и Пушкина — тоже великого новатора —

хотят заменить на знамени нашей поэзии хорошим, но совсем не годящимся для

знамени Фетом.

Художник должен быть смел как философ. Но для любой смелости, а особенно для

философской, необходимо знание всего предыдущего — и того, что является для нас

наследием марксизма, и даже того, что противоречило ему, ибо для того, чтобы оценить

любое явление, надо знать, какую борьбу оно выдержало.

Я слышал, как на встрече с американским аспирантом (философом) был задан

вопрос одному нашему молодому писателю: «Скажите, пожалуйста, мистер такой-то,

что вы думаете о вашем философе Бердяеве? Не кажется ли вам, что его концепции,

которые не совсем принимаются сейчас вашим обществом, будут со временем

приняты?»

Наш молодой писатель, я не буду называть его фамилии, вел бы себя честнее, если

бы ответил: «Я Бердяева не читал». А он вел себя напыщенно: «Вы напрасно пытаетесь

перетянуть нашего философа Бердяева в ваш лагерь. Он осознал свои ошибки и теперь

работает в другом плане». К счастью для престижа нас, русских, это было воспринято

американцами как его остроумие, элегантный уход в сторону, ибо они и не могли

представить, что он даже никогда не слышал фамилии Бердяев.

Как же возможна такая элементарная неграмотность?

Художник должен быть смел граждански. Настоящая гражданская поэзия должна

быть острой, и когда

322

говорю «острой», не подразумеваю смакование остреньких тем.

Откроем номера «Юности» или других журналов и сравним темы стихов с темами

проблемных статей, печатающихся во второй половине «Литературной газеты».

Видишь, насколько стихи беззубее статей, а стихи должны быть острее, чем

публицистические статьи, потому что они обладают силой концентрации,

символичности. Стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся» было сильнейшим

смелым ударом против бюрократов. Почему возвращаюсь к примеру «нашего

советского Пушки-па» — Маяковского? Почему он писал так удивительно крепко,

колокольно о своей любви к Родине: «И я, как весну человечества, рожденную в труде

и бою, пою мое отечество, республику мою!»? Он имел на это моральное право,

потому что совершенно открыто говорил и о всем плохом, что видел в своей стране. К

сожалению, у нас, товарищи, мало Маяковского отношения к жизни. Маяковский был

первым писателем, ощутившим земной шар воистину глобально, он видел друзей и

врагов здесь и там, открыто писал и о тех, и о других. Только этот его глобальный

размах и давал ему возможность с таким же размахом одновременно и атаковать

бюрократию, и славить свою страну.

Хочу сказать о некоторых наших редакторах и других товарищах, стоящих в

невидимо иной консистенции За спинами редакторов. Я поражаюсь им. Они, русские

люди, наследники Октябрьской революции, и чего они все боятся, откуда у них эта

трусость, не считающаяся с исторической смелостью нашего народа и его завое-

ваниями? Если бы так трусливо редактировали проекты Королева те, которые

занимались выпуском космических ракет, тогда бы Гагарин не взлетел бы первым в

космос.

Они мешают своей трусостью нашей смелости поэтической и нашей гражданской

смелости. Но помешать им не удается.

Мне известны случаи, когда редакторов снимали за то, что они напечатали. Но мне

неизвестен хотя бы один факт, когда редактора сняли за то, что он не напечатал что-то.

Это нужно ввести в нашу журналистскую этику.

169

В истории нашего народа трусы были во все времена, но остались только в виде

жалких теней. А люди, чьи портреты висят на наших стенах и в библиотеках,— это все

смелые люди.

Я хочу, чтобы мы побольше изучали собственную историю, черпали в ней силы для

нашей ежедневной работы и гражданской смелости. То, что мы будем учиться у

истории, позволит нам самим быть историками, ибо все лучшее, что мы пишем,— это

есть живая и смелая история нашей страны.

МЫ —ОДНО ЦЕЛОЕ

)

* Пастернака есть примечательные строки о том, что происходило в душе лучших-

людей России во время продвижения царской армии по Кавказу:

И в неизбывное насилье Колонны, шедшие извне, Па той войне черту вносили,

Невиданную на войне. Чем движим был поток их? Тем ли, Что кто-то посылал на бой?

Или, влюбляясь в эту землю, Он дальше влекся сам собой?

Помимо поэтической красоты в этих стихах есть точность исторического анализа.

Насилие над кавказскими народами исходило из карательно-угнетательской задачи,

поставленной царским режимом перед своими генералами. Но увиденное воочию

свободолюбие других народов находило свой отклик у свободолюбия мыслящих

русских солдат и офицеров, спрятанного под казенным CJ кном армейских мундиров.

Помимо боевых ран появилась и раненость болью других народов, раненость красотой

чужой земли, открывшейся перед глазами. Эта Вемля становилась своей не просто

территориально, но, главное, духовно. Покорители оказывались покоренными.

Завоевание территории превращалось в завоевание I [их завоевателей, зачарованных

тайнами и культурой иного мира, в который помимо оружия они, вне зависимости от

правительства, несли свои тайны, свою куль-

169

туру, свое свободолюбие. А одно свободолюбие всегда поймет другое. Так

возникали кавказские стихи Пушкина, повести Лермонтова, «Хаджи-Мурат»

Толстого. В стихах гораздо меньшего по литературному значению Полежаева

прозвучал, возвышая его как поэта, гражданский придушенный крик еще

младенческого, но уже втянувшего в себя воздух будущего, революционного

интернационализма. Полежаев, может быть, был первым русским поэтом, который, так

больно поняв на собственной шкуре шпицрутены угнетения, сказал, что угнетатели и у

русского народа, и у других народов общие. Впрочем, кто знает, не был ли засечен

когда-то батыевскими плетьми какой-нибудь неведомый нам монгольский поэт-

кочевник, однажды замерший на своей мохноногой лошадке перед красотой пылающей

русской церкви и выплеснувший свою жалость к чужой истерзанной земле в

импровизированной заунывной песне у походного костра, за что после был казнен? Кто

знает, что было в душе у товарищей Стеньки Разина, когда они смотрели на

расходящуюся кругами Волгу, принявшую в себя тело персиянки, совсем не повинной

в их страданиях, толкнувших их на восстание? Грянули-то они потом удалую песню,

но все же «на помин ее души»,— значит, была в их разбойных, ожесточившихся

сердцах христианская вина за эту персиянку, из тех, кого они звали «нехристями»?

Сострадание, без которого немыслим человек, и есть начало интернационализма, чьи

корни гораздо глубже, чем его название. Ожиревший, скотоложествующий Рим

придумал себе для увеселения бой гладиаторов, где сталкивал себе на потеху

вооруженных мечами несчастных детей разных народов, как бы видя в этих игрищах