Канатами строк к мосту над рекой времени, герой Мая-кого выше, чем сверхчеловек,—

он человек. По гло-бальности охвата, по ощущению земного шара как о того целого

Маяковский ближе всех других зарубежных поэтов к Уитмену, которого, видимо, читал

в переподах К. Чуковского, спасшего великого американца из .чпеахаренных рук

Бальмонта. С Уитменом Маяковского роднит воспевание человеческой энергии,

инициативы, физической и нравственной мощи, понимание будущего in «единого

человечьего общежития». Однако право н.| вход в это общежитие, по Маяковскому, не

должно быть предоставлено эксплуататорам, бюрократам, нуворишам от капитализма

или от социализма, карьеристам, приспособленцам, мещанам. Для них, по

Маяковскому,

63

п будущем места нет — разве только в виде поучительных экспонатов.

Уитменовские границы допуска в будущее несколько размыты, неопределенны.

Маяковские границы допуска в будущее непримиримее, жестче. Разница этих двух

поэтов происходит от разницы двух революций — американской и русской. Если

говорить о происхождении поэтической формы Маяковского, то корни ее не только в

фольклоре и русской классике, о чем я уже говорил выше, но и в новаторстве лучших

живописцев начала двадцатого века. Не забудем о том, что Маяковский был сам

талантливым художником и в живописи разбирался профессионально. «А черным ла-

доням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты» или: «Угрюмый дождь

скосил глаза, а за решеткой четкой...» — это язык новой живописи. Кандинский,

Малевич, Гончарова, Ларионов, Татлин, Матисс, Делонэ, Брак, Леже, Пикассо — их

поиски формы на холстах шли по пересекающимся параллелям с поисками

Маяковского в поэзии. Однако Маяковский восставал против замыкания формы самой

в себе: «Если сотню раз разложить скрипку на плоскости, то ни у скрипки не останется

больше плоскостей, ни у художника не останется неисчерпанной точки зрения на эту

задачу». Именно поэтому, называя Хлебникова «великолепнейшим и честнейшим

рыцарем в нашей поэтической борьбе», Маяковский все-таки оговаривался:

«Хлебников — поэт для производителя». Поэтическая генеалогия Маяковского

ветвиста, и ее корни можно найти и в других, смежных областях искусства —

например, в кино. Многое у Маяковского сделано но методу киномонтажа. Но лишь

небольшой поэт может быть рожден только искусством. Из генеалогии Маяковского

нельзя выбрасывать его самую главную родительницу — историю. История

предопределила его характер, голос, образы, ритмы. Большой поэт — всегда внутри

истории, и история — внутри пего. Так было с Пушкиным, и так было с Маяковским.

Все, что случилось с революцией, случилось с ним. «Это было с бойцами или страной,

или в сердце было моем». Таков сложный и далеко не полный генезис Маяковского —

этого гигантского ребенка истории и мировой культуры, который родился огромным и

сразу пошел по земле, оставляя вмятины на булыжных мостовых.

Когда пришла революция, для Маяковского, в отличие от многих интеллигентов, не

было вопроса, принимать или не принимать ее. Он был сам ее пророком, ошибшимся

всего на один год: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год». Снобы

упрекали Маяковского за то, что он продался большевикам. Но как он мог им

продаться, если он сам был большевиком! С другой стороны, некоторые догматические

критики упрекали Маяковского в анархизме, в индивидуализме, в формализме и т. д.

Его большевизм казался им недостаточным. К Маяковскому пытались приклеить ярлык

«попутчик» — это к нему, своими руками укладывавшему рельсовый путь социализма!

Огромность Маяковского не укладывалась ни в снобистское, ни в догматическое

прокрустово ложе — ноги в великанских ботинках непобедимо торчали в воздухе. Их

пробовали отрубить — ничего не получалось, крепкие были ноги. Тогда начали пилить

двуручной пилой, тянули то в правую, то в левую сторону, забывая, что зубцы идут —

по живому телу. Но Маяковский не поддавался и пере-пиливанию — зубцы ломались,

хотя и глубоко ранили. Тончайший мастер лирической прозы Бунин, упав до глубокого

озлобления, в своей дневниковой книге «Окаянные годы» карикатурно изобразил

Маяковского как распоясавшегося «грядущего хама». Есенин, которого постоянно

ссорили с Маяковским окололитературные склочники, написал под горячую руку: «А

он, их главный штабс-маляр, поет о пробках в Моссельпроме». Сельвинский,

сравнивая уход Маяковского из «Лефа» с бегством Толстого от Софьи Андреевны,

доходил до прямых оскорблений: «Его (Толстого. — Е. Е.) уход был взрывом плотин, а

ваш — лишь бегством с тонущих флотилий. Он жизнью за свой уход заплатил, а вы хо-

тите — чтоб вам заплатили». Даже Кирсанов, введенный Маяковским за руку в поэзию,

и тот во время ссоры с учителем допустил явный некрасивый намек на него в

стихотворении «Цена руки», о чем, вероятно, сожалел всю жизнь. Вышла целая книжка

Г. Шенгели «Маяковский во весь рост» издевательского характера. Бойкот писателями

выставки Маяковского, выдирка его портрета из журнала «Печать и революция»,

запрещение выезда за границу, беспрестанное отругивание на выступлениях — все это

было тяжело, все это по золот-

65

35

пику и собиралось в смертельную свинцовую каплю. Маяковский был не таким по

масштабу поэтом, чтобы уйти из жизни только из-за того, что «любовная лодка

разбилась о быт». Причина была комплексной. Но помимо трудностей внешних была

огромная, нечеловеческая усталость не только от нападок, но от того невероятного

груза, который Маяковский сам взвалил себе на плечи. Маяковский надорвался. Если

про Блока говорили, что он «умер от смерти», то Маяковский умер от жизни. История

литературы не знает ни одного примера, когда бы один поэт столько сам взял на себя.

«Окна РОСТА», реклама, ежедневная работа в газете, дискуссии, тысячи публичных

выступлений, редактура «Лсфа», заграничные поездки — все это без единого дня

отдыха. Это был героизм Маяковского и его смерть. К революции Россия пришла с

семьюдесятью процентами неграмотного населения. Чтобы стать понятным массам,

Маяковский сознательно упрощал свой стих, «становясь на горло собственной песне».

Великий лирик, гений метафор, не гнушаясь никакой черной работой, писал: «В нашей

силе — наше право. В чем сила? В этом какао». «Раз поевши макарон, будешь навсегда

покорён». «Стой! Ни шагу мимо! Бери сигареты «Прима»!» «Товарищи, бросьте

разбрасывать гвозди на дороге. Гвозди многим попортили ноги». «В ногу шагая, за

рядом ряд, идет к победе пролетариат!» «Ткачи и пряхи, пора нам перестать верить

заграничным баранам!» «С помощью Резинотреста мне везде сухое место». «Пароход

хорош. Идет к берегу. Покорит наша рожь всю Америку». Маяковский сам осознавал

временность своих агиток: «Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на

штурмах мерли наши». В этих строках и горечь, и гордость,— и то и другое — с

полным основанием. Ни один поэт добровольно не принес революции столько жертв,

как Маяковский,— он пожертвовал даже своей лирикой. В этом величие Маяковского и

его трагедия. Агитработа Маяковского никогда не была ни политической спекуляцией,

ни просто халтурой ради денег, как его в этом часто обвиняли. Маяковский был

первым социалистическим поэтом первого социалистического общества. Статус поэта

в этом обществе еще не был никем определен.

66

Маяковский хотел присоединить поэзию к государству. Он хотел, чтобы в новом

обществе необходимость ПОЭЗИИ была приравнена к необходимости штыка, защи-

щающего революцию, к необходимости завода, вырабатывающего счастье. Он хотел,

чтобы поэзия грохотала на эстрадах и стадионах, гремела по радио, кричала с