– Болван! – закричала она так, что слышно стало всем. – Анри всегда называл тебя тупицей! – Откинув холстину, Хильда предъявила безобидный груз. – Вино! Подарок от твоего родного брата отцу! Я везу его в Хэтфилд.

И она столь убедительно замахнулась на него кнутом, что он поспешно отпрянул, побагровев лицом.

Полетели смешки. Униженный и взбешенный, Ральф гаркнул на них, чтобы ехали следом, и, даже не оглянувшись, пустил коня в сторону Лондона.

Спустя пять недель у церкви Сент-Брайдс, когда вокруг не было ни души, Барникель Биллингсгейтский позволил себе запечатлеть целомудренный поцелуй на челе своей новой сообщницы.

Затем, довольные, они прошлись по берегу.

Ни одному из них не пришло в голову, что на сей раз за ними следили.

На двадцатом году жизни Озрик положил глаз на девушку. Той было шестнадцать.

Он никому не сказал о ней, даже другу – Альфреду-оружейнику.

Занятно, что эти мужи сошлись. Альфред стал признанным мастером. Белая прядка во лбу сделалась почти невидимой, ибо волосы поседели. Он изрядно располнел. Научился властно командовать подмастерьями, женой и четырьмя детьми, которые повиновались ему во всем.

Но он не забыл о дне, когда Барникель подобрал его, голодавшего, у Лондонского камня, а потому старался проявить добросердечность к ближнему и помогал своему бедному малорослому товарищу чем мог. Мало того что Озрик на глазах у родни Альфреда ел досыта как минимум раз в неделю, Альфред неоднократно пытался выкупить серва и дать ему вольную. Но в этом не преуспел. Ральф так или иначе исхитрялся найти препятствия.

– Прости, – сказал однажды юноше Альфред. – Я ничего не могу сделать.

Ненависть же Ральфа к серву, возникшая из-за пустяка, переросла в привычку.

– В каком-то смысле, Озрик, – глумился он, – я почти полюбил тебя.

Чистая правда. Маленький трудяга был единственным живым существом, которое он мог ущемить всякий раз, как вздумается; если Озрик противился, то тем приятнее было Ральфу. И ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем пресечение попыток Озрика освободиться.

– Не печалься, – утешал его Ральф. – Я никогда тебя не отпущу.

Она была миниатюрна. Длинные темные волосы расчесаны на прямой пробор, белая кожа. Единственным цветным пятнышком были губы, тоже маленькие, но алые. Озрик не знал этого, но все в ней говорило о кельтском происхождении и, возможно, римском.

Рабочие селились в деревянных строениях за старой римской стеной на берегу реки. Здесь они обустраивались как хотели. Некоторым, вроде Озрика, хватало охапки соломы. Другие, сойдясь с женщинами, сооружали себе как могли скромные хибары из дерева или тюков той же соломы – так здесь оседали целые семьи. Это было пестрое сборище. Одни являлись сервами, направленными на стройку землевладельцами в уплату служебного долга королю; другие – рабами; третьи, как Озрик, имели увечья, выдававшие провинность в некоем преступлении. Дисциплина хромала.

Ее отец был поваром, и при его жизни они питались неплохо. Но он скончался два года назад, и жить стало тяжело. Мать, трудившаяся на подхвате где попало, болела; ее руки все больше распухали и ныли от артрита. Помощи ждать было неоткуда, и девушке приходилось выживать самостоятельно. В те времена больные и женщины-сервы недолго задерживались на свете. Девушку звали Доркс.

Впервые Озрик обратил на нее внимание в декабре. Работники трудились на строительстве Тауэра в любую погоду, но та зима выдалась особенно суровой. Однажды, через две недели после Рождества, был отдан приказ: «Кончай работу».

– В такой мороз, – объяснил Озрику десятник, – раствор замерзает и крошится.

На следующий день многих сервов разослали по их селам, оставшихся вывели и приказали утеплять и прикрывать стены.

Утепление стен – дело трудоемкое, но необходимое. А также пахучее, ибо в качестве утеплителя применялась смесь подогретого навоза с соломой. «Но она помогает», – заверил Озрика десятник, и вскорости массивные серые стены были увенчаны слоями компоста.

Озрику, несмотря на холод, к концу дня не терпелось вымыться, а потому он спускался к Темзе и прыгал, не раздеваясь, в воду, после чего мчался в амбар высушить у жаровни свою одежду. Именно тогда он открыл, что в лагере жил еще один человек, привыкший мыться на рассвете и на закате. Это была Доркс.

Девушка была очень опрятна и тиха. Эти ее особенности паренек заметил первыми. Вдобавок она выглядела довольно неразвитой физически. Он улыбнулся: мышка! Но в остальном поначалу не обратил на нее внимания. Ему было чем занять голову и без нее.

С начала его работы на Альфреда и Барникеля три года назад беспорядков не случалось. В Англии царил покой, если не принимать в расчет бунта на севере. На что бы ни надеялся Барникель, переправляя оружие, дело кончилось ничем. Озрик подозревал, что старый Датчанин продолжал запасаться, однако наверняка не знал.

Впрочем, жизнь у Озрика пошла сносная. Конечно, бо́льшую часть времени парень занимался обыденной тягомотиной: возил тележки со щебенкой, переправлял к каменщикам корзины с камнем и доставлял столярные изделия. Однако постепенно он приобщился и к другому занятию.

Удачно разобравшись с тележкой Барникеля, паренек не мог угомониться – все подбирал деревяшки и выклянчивал у плотников обрезки. Вечерами при свете жаровни он вырезал, и каждую неделю что-нибудь да выходило: фигурка, детская игрушка. И в скором времени даже плотники и каменщики окрестили его крошкой-умельцем. Это говорилось любовно, но не без юмора, как если бы он был своеобразным талисманом. В конце концов, Озрик не принадлежал к их братии, оставаясь лишь презренным преступником. Но он не унывал, продолжал свое дело, и те нередко объясняли ему, чем занимаются и что к чему.

И вот же диво – всякий раз, вступая в мрачные стены Тауэра, Озрик бывал заворожен, хотя и был принесен им в жертву.

Огромные подвалы уже были готовы и прикрыты здоровенными настилами вкупе с половицами, за исключением юго-восточного угла с каменными сводами. Витые подвальные лестницы уже запечатали массивной, обитой железом дубовой дверью, которая запиралась на ключ, изготовленный Альфредом-оружейником.

– Там будет храниться оружие всего гарнизона, – сказал Озрику десятник.

Стены первого этажа стремительно вырастали. Здесь, как было заведено в подобного рода нормандских крепостях, находился главный вход – величественный проем в южной стене, к которому снаружи вела высокая деревянная лестница. Стены же, почти такие же толстые, как в подвалах, изобиловали нишами с узкими окнами и другими проемами. Две последние особенно заинтересовали юного работника.

Первая ниша – около десяти футов в ширину, в западной стене первого этажа. В нее можно было войти, как в небольшую комнату. Взглянув наверх, Озрик прикинул ее высоту – футов двенадцать; сразу под потолком в стене виднелось маленькое отверстие, выходившее наружу.

– Для чего оно? – спросил он у каменщиков.

Те рассмеялись.

– Для огня! – При виде недоумения Озрика они объяснили: – Над этим помещением будет королевский зал. Король пожелал иметь камины вместо жаровни посреди зала, которая дымит в щели между половицами. Во Франции, знаешь, такие уже есть. В восточном крыле будет то же самое.

Любопытство вызвали и два других помещения в северной стене. Узкие проходы вели к наружному краю стены, где в закутке стояла каменная скамья с отверстием.

– А ну-ка, загляни в дырку, – пригласил каменщик.

Озрик повиновался и узрел короткий крутой скат, выходивший наружу на высоте двадцати футов.

– Французы называют это garderobe,[20] – пояснил каменщик. – Сообразил для чего? – Озрик кивнул, и он продолжил: – Мы приладим к скату деревянный желоб, чтобы торчал из стены. И все полетит аккурат в выгребную яму. Пороешься потом!