– Молодчина, – шепнул Анри, и она возгордилась.

Но на следующий год в том же месте произошел инцидент не столь радостный.

Отец относился к нормандскому королю прагматично: «Мне это не по душе, однако он, вероятно, останется, и нам придется извлечь из этого наибольшую пользу». Впоследствии, прослышав, что королю понадобились охотничьи соколы, Леофрик вошел в великий расход и хлопоты, но приобрел пару отменных птиц. Когда Хильду с мужем пригласили ко двору, принес их и вручил ей со словами: «Передай их Вильгельму в дар от меня лично».

Она с восторгом смотрела, как слуги внесли две тяжелые клети; король же довольно воскликнул:

– Я в жизни не видел краше! Откуда они?

И Хильда оказалась совершенно не готовой к тому, что Анри, стоявший впереди, бесстыдно и поспешно вставил слово:

– Я искал по всей округе, сир, – и улыбнулся ей.

Она не смела перечить мужу перед лицом короля. Могла лишь пристально взирать на него. Но миг спустя, будто пронзенная холодной болью, поняла: что-то умерло. В дальнейшем она подумала, что могла бы простить его, когда бы не улыбка.

А потому, отправляясь на свидание, она испытывала по отношению к Анри лишь чувство долга. Больше ничего.

Сразу за деревянным мостом через Флит, где некогда находился священный колодец, стояла каменная церквушка в честь кельтской святой, чье имя часто связывали с водой, – святой Бригитты, или, как ее звали в данном случае, Сент-Брайд.[19] И возле церковки Сент-Брайдс, выходившей на ворота Ладгейт, тот терпеливо ждал.

Барникель Биллингсгейтский был влюблен.

Завоевание Англии нанесло Датчанину тяжкий удар. Его земли в Эссексе были отобраны норманнами. Какое-то время он опасался разорения, но ухитрился сохранить свое дело в Лондоне, а Силверсливз, к его великому удивлению, исправно выплатил ему старый долг Леофрика. Даже его младший сын, столь страстно мечтавший о саксонской девушке, нашел себе превосходную партию. Теперь мальчонка жил с тестем, чье дело ему предстояло унаследовать. «Могло быть намного хуже», – не уставала напоминать жена. Но вскоре она неожиданно умерла, и несколько месяцев Датчанин был сам не свой.

С того времени он обретал опору в двух вещах. Первой была его тайная война против нормандских захватчиков. Он поклялся продолжать ее до гробовой доски.

Второй же – Хильда.

Поначалу они стеснялись друг друга, оба сожалея о размолвке между их семьями, но, когда сын Барникеля женился, они, встречаясь в Уэст-Чипе, уже не чувствовали себя неловко и часто задерживались для обмена парой дружеских слов. Выяснив, где она прогуливается по вечерам, он взял в привычку в то же время пересекать Флит. Датчанин долго, добрый год после кончины жены, считал, что питает к Хильде любовь сугубо отцовскую, тогда как она, куда быстрее постигнув истину, помалкивала.

Лишь раз, пять лет назад, Барникель осмелился зайти дальше. Хильда была печальной и усталой, а он вдруг спросил:

– Что, твой муженек дурно с тобой обращается?

Она помедлила, затем издала грустный сухой смешок:

– Нет. Но если бы и да? Чем ты можешь помочь?

Датчанин, забывшись на миг, придвинулся ближе и горячо произнес:

– Заберу тебя от него!

Она лишь покачала головой, пробормотав: «Мы не сможем встречаться, если будешь так говорить», и он навсегда оставил свои поползновения.

И так, год за годом, длилась их целомудренная любовная связь. Она не видела ничего дурного в приязни старшего, умудренного опытом мужчины, коль скоро ее недолюбили дома. Барникель же обнаружил особого рода удовольствие в этой роли пылкого поклонника – быть может, не вполне безнадежной.

Поэтому он, одетый в новый синий плащ, легко и целеустремленно шагнул навстречу, и вместе они пошли на запад к Олдвичу и старому церковному двору его предков-викингов, что в Сент-Клемент Дейнс.

Сколько же нор будет в этих подвалах! Фундамент рос, и внутреннее устройство огромного Тауэра уже сделалось очевидным.

Всю левую половину внутренней части со стороны берега занимал большой зал. Правая делилась надвое: вытянутую с севера на юг прямоугольную камеру в две трети пространства и малую в переднем, юго-восточном углу. Здесь предстояло быть часовне.

Строительство возглавлял Гандальф, видный нормандский монах и архитектор, недавно вызванный в Англию и провозглашенный в соседнем Кенте епископом Рочерстерским. Гандальф прибыл, вооруженный грузом познаний в европейском материковом фортостроительстве, и король Вильгельм уже назначил ему в разработку несколько проектов. На самом деле великий лондонский Тауэр был одним из двух: его почти идентичный собрат находился в Колчестере в Эссексе.

Озрик, как бы ни ненавидел он свой тяжкий, монотонный труд, был захвачен деталями здания, разраставшегося вокруг. В основе лежали те самые подвалы, которые со стороны реки оказывались примерно вровень с берегом, но из-за легкого наклона площадки почти целиком скрывались под землей у задней стены.

Камень укладывался слоями: сначала кентский базальт, отесанный лишь слегка, затем мелкозернистый песчаник для прочности, далее снова базальт. Все это скреплялось раствором, приготовленным из разных подручных материалов. Часто привозили подводы с древнеримской черепицей, которой изобиловали окрестности, и Озрика ставили работать с мужчинами, разбивавшими ее в пыль для изготовления цементной смеси. От черепицы раствор в стене приобретал красноватый оттенок, и один из строителей мрачно заметил:

– Гляньте, Тауэр замешали на английской крови.

Светлый нормандский камень из Кана предназначался лишь для углов и отделки.

– Он особо прочный, – сказал десятник, – а коль скоро другого цвета, то и здание красивше.

Когда начали подниматься подвальные стены, Озрик заметил и иное: из одного огромного помещения можно перейти в следующее, хотя в наружной стене не было двери. Он обнаружил, что добраться до подвалов возможно лишь по единственной витой лестнице, встроенной в башенку северо-восточного угла. Что же касается окон, то когда он спросил о них десятника, малый улыбнулся и указал на две узкие врезки, видневшиеся высоко в западной стене:

– Присмотрись.

Только когда каменщики принялись за эти участки, Озрик уразумел, что каждому предстояло иметь форму тонкого сужающегося клина.

– Для окон-то маловато места, – заметил он одному из мастеров, а тот лишь рассмеялся.

– Будет просто щель, – ответил он пареньку. – Не шире ладони. Зато никто не войдет и не выйдет.

Озрика заинтересовали еще две особенности подвала. Первая – это большое отверстие в полу главной, западной камеры. Вначале он пришел в недоумение, но вскоре узнал его назначение, так как был самым мелким из всех работяг и Ральф немедленно выбрал его для отправки вниз.

– Копай, – приказал он коротко.

А на вопрос мальчика, сколь глубоко, Ральф обругал его и объяснил:

– До самой воды, дурачина!

Хотя Темза протекала поблизости, а неподалеку от берега имелся еще и колодец, для королевского замка было важно располагать собственным надежным источником воды внутри его стен. А потому Озрик, обвязанный веревками, день за днем спускался с киркой и лопатой и отсылал на поверхность корзины с землей и гравием. Он проникал все глубже и глубже в земляные внутренности Тауэра, пока не добрался до воды. Когда измерили колодец, который он выкопал, тот оказался сорок футов в глубину.

Но Озрик обмирал от другого.

Ральф неожиданно призвал его в тот же день, когда отказал в плотничестве, и заявил:

– Озрик! Ты хорошо роешь норы, и у меня есть для тебя новое дело. – И продолжил, не успел тот измениться в лице: – Туннель – вот твое место.

Канализация была важной частью всякой крупной крепости, и лондонский Тауэр задумывался с умом. Отходя от углового отверстия в полу невдалеке от колодца, водосток должен был под некоторым наклоном пройти под землей около пятидесяти ярдов до самой реки. В отлив он останется относительно сухим, однако в прилив воды Темзы грозили затопить его и выплеснуться.