К тому же он уже отослал письмо.

При виде Юлия женщины улыбались. Его порой принимали за матроса; в нем ощущались свежесть и невинность юнги, только что сошедшего на берег.

«Бравый парнишка», – смеялись женщины.

Ему было двадцать, рост чуть ниже среднего: ноги коротковаты для туловища, но он был очень силен. Туника без рукавов открывала жилистый торс, закаленный упражнениями. Юлий чрезвычайно гордился своим телом. Он был хороший гимнаст, а в порту, где разгружал суда, уже приобрел славу многообещающего бойца.

«Никто в моем весе еще не побил меня», – похвалялся он.

«С ног его можно сшибить, – восхищались мужи покрупнее, – да он встает как ни в чем не бывало».

У Юлия были голубые глаза. Нос, претендующий считаться орлиным, вдруг уплощался сразу за спинкой. Вопреки первому, что приходило в голову, это не было следствием кулачных боев.

«Такой уж вырос», – жизнерадостно объяснял Юлий.

Он, однако, был отмечен двумя особенностями поярче. Первая – общая с отцом белая прядь, выделявшаяся спереди среди копны черных кудрей. Второй же являлась перепонка между пальцами рук. Она не сильно заботила Юлия. В порту его упоенно дразнили, называя Уткой. Во время поединков орали: «Давай, Утка! Сбрось его в воду, Утка!» Иные остряки даже крякали, когда он побеждал.

Но женщинам он нравился прежде всего как человек. Его голубые глаза, жадно взиравшие на мир, были на редкость полными жизни. Сказывали, что одна молодая матрона выразилась о нем: «Спелое яблочко, самое время сорвать».

Чувства Юлия вспыхнули не вдруг. С тех пор как они с Секстом впервые увидели девушку, прошло два месяца. Она, однако, была из тех, кого не забудешь.

В порту Лондиниума толпился разный люд. Суда доставляли масло из Испании, вино из Галлии, стекло с берегов Рейна и янтарь из тевтонских земель близ Балтийского моря. Сновали кельты всех мастей, белокурые германцы, латины, греки, евреи и люди с оливковой кожей с южных берегов Средиземноморья. Разумеется, были там и рабы, которые могли происходить откуда угодно. Римская тога виднелась подле цветастого африканского наряда и богато расшитого египетского одеяния. Империя славилась космополитизмом.

Но девушка была необычной даже с учетом сказанного: старше Юлия на два года и почти с него ростом, с бледной кожей, соломенными волосами, которые не были длинными и не закалывались шпильками, как у других девиц, а плотно прилегали к голове тугими завитками. Вкупе с немного приплюснутым носом эта особенность указывала на темнокожих предков. Ее бабку рабыней привезли в Галлию из африканской провинции Нумидия. У девушки были мелкие, довольно неровные, но очень белые зубы. Миндалевидные голубые глаза подергивала странная дымка. Ее изящное тело перемещалось при ходьбе с чудесной ритмичной грацией, недоступной прочим портовым женщинам. Они злословили, говоря, что муж купил ее в Галлии, но точно никто не знал. Звали ее Мартина.

Ей исполнилось шестнадцать, когда хозяин-моряк решил жениться на ней. Он был пятидесяти лет, вдовец, его дети выросли. В минувшем году он перебрался из Галлии в Лондиниум.

Юлий видел этого морехода. Крупный, могучий мужчина странного вида. Его череп оказался напрочь лишенным волос, а густая сеть крошечных изломанных вен по всему лицу и телу придавала коже синеватый оттенок, подобно татуировке. Жила пара на южном берегу реки в одном из небольших домов, что тянулись вдоль дорог от моста к побережью.

В порту шла оживленная торговля. Моряк, несмотря на возраст, был деятелен и часто отправлялся в Галлию или посещал порты на великой реке Рейн. Ныне он пребывал в отъезде.

У Юлия имелось основание питать надежды, хотя и Секст пользовался у женщин успехом. Жена его давно умерла, и он не спешил вступать в новый брак. В своей слегка покровительственной манере он сообщил Юлию, что намерен заполучить молодую морячку, и тот больше не думал об этом. Секст разузнал об отлучках моряка и выяснил, как незаметно проникнуть в дом ночью. Ему нравилось планировать совращение как военную операцию. «Охотничий азарт», – говаривал Секст и продолжал кампанию.

А потому Юлий удивился, когда однажды, прощаясь с ним и Секстом на мосту, девушка сжала его руку. Уже на следующий день, на причале, девушка, проходя мимо, легонько, но умышленно задела его. Вскоре после этого Мартина небрежно заметила: «Все девушки любят подарки». Она сказала это Сексту, но глянула на Юлия – тот ни секунды не усомнился.

Но тогда он оказался без денег, и Секст одарил ее сластями. Спустя несколько дней, когда Юлий предпринял попытку заговорить с ней один на один, она улыбнулась, но ушла и впоследствии игнорировала его.

Тут он и влюбился. Он начал думать о Мартине. Когда разгружал лодки, ее дымчатые глаза будто смотрели из такелажа. Мысленно он рисовал себе ее мерную поступь, которая представлялась донельзя соблазнительной. Он знал, что к ней ладится Секст, но моряк до недавних пор оставался дома, и юноша почти не сомневался, что его товарищ еще не преуспел. Юлий воображал, как под покровом темноты не Секст, а он сам пробирается в ее дом. И чем дольше он раздумывал, тем больше его страсть жила собственной жизнью. Этот чудный мускусный аромат – был ли он от притираний? Или являлся естественным запахом ее тела? Ступни Мартины сперва показались ему крупноватыми, однако теперь он находил их чувственными. Он изнемогал от желания коснуться ее коротких волос, заключить голову в ладони. И сильнее, чем о чем-либо прочем, его помыслы занимало это стройное, гибкое тело. Да, он был бы рад такому познанию.

– Но пожелал бы ты ее, если бы она не сбежала? Вот вопрос, который следует задавать себе, когда речь заходит о женщине.

Юлий ни разу не заговаривал о девушке с родителями, но именно эту реплику вдруг отпустил его отец.

– Вижу, тебе вскружила голову какая-то особа, – продолжил тот. – Надеюсь, она того стоит.

Юлий рассмеялся. Он не знал. Но собирался выяснить.

А как же предупреждение Секста? Юлию претил холодный расчет. Он был слишком полон жизни, чтобы взвешивать риск всех своих поступков. Вдобавок юноша являлся неисправимым оптимистом, а потому решил, что все как-нибудь обойдется.

На углу улицы сидела толстуха. Она не хотела, но ей велели. С собой она принесла два раскладных стула, на которых осторожно разместилась. Ей дали краюху хлеба, немного сыра и мешок с фигами. И вот она вполне безмятежно грелась на солнышке. На ней оседала мелкая пыль. Судя по крошкам и фиговой кожуре в ногах, девица уже умяла и хлеб, и сыр, и пять штук фиг.

Ей было восемнадцать, но ее успело разнести до размеров внушительных и для более зрелой женщины. Два подбородка уже в наличии, под ними намечался третий. Рот широк и по углам, где остался фиговый сок, кривился книзу. Она восседала разведя ноги, и платье свободно спадало с груди.

Тучные люди всегда представлялись Юлию немного загадочными. Как они дошли до такой жизни? И почему их устраивает подобное состояние? Подтянутому юноше все это казалось чрезвычайно странным. Всякий раз, когда ему случалось взглянуть на толстуху, он гадал, не скрывалась ли за ее громоздкой пассивностью тайная ярость. Или секрет хоронился еще глубже? Иногда ему мнилось, будто девица счастлива неким сакральным вселенским знанием, сокрытым от остального человечества. Сидеть, жрать и ждать. Но чего? Загадка. Но самой большой тайной оставалось другое: как получилось, что эта толстая девица – его сестра?!

Ибо так оно и было. С девяти лет она росла вширь, абсолютно не интересуясь шумным миром забав и спорта, где обитали Юлий и его друзья, что приводило семью в немалое смущение. «Не понимаю, как она стала такой», – недоумевал отец. Сам он, хоть ныне круглый и румяный, никогда не бывал жирен; то же и мать. «Помнится, мой родитель все твердил о своей тетке, она была очень крупна, – замечал отец. – Не иначе, девчонка пошла в нее». В тетку или в кого еще, но было ясно, что так оно и останется. С годами брату с сестрой стало не о чем говорить; она вообще мало с кем разговаривала, хотя была достаточно исполнительна. Например, для таких дел, как наблюдение. И вопросов не задавала, коль скоро ее снабжали съестным.