- Удобно, - татарин отогнул край брезента. - Так по сходням карабкайся, потом вниз карабкайся. А так зашел в трюм, и баста. Сразу кают-компания.

Я зашел в трюм, и баста. Кают-компания резалась в домино за круглым столом. Душа кают-компании альбинос месил костяшки. Могила при виде меня буквально взвился. Его партнеры так же поднялись на ноги.

- Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! - Могила тройным прыжком догнал меня, облапил, смявши мою слабую попытку оттолкнуться, и вовлек в кают-компанию. Старший полицай Митя и эсэсовский унтер Перец тоже как будто мне обрадовались.

- Покурить вышел, - раздраженно объяснил я подонкам свое отсутствие

- Оцени, кто с нами, урки! - Альбиноса распирало. - Я еще утром Перцу плешь проел: такую игру духовенство на баб не меняет! Такую игру наш капеллан черта с два променяет! Глухих, тащи по чайнику на печень! Обмоем нашего капеллана! Глухих, ты где?

Русско-немецкий татарин Герман Глухих уже нес к столу заварные чайники.

Игроки заново расселись. Литых пластиковых стульев оказалось четыре. «Сомнительно, что для Германа четвертый подвинули, - я исподлобья глянул на кают-компанию. - Значит, ждали меня, псы. Но виду не подают».

- Что за баба? - закидывая семечки в пасть, оживился Митя.

- Это наше внутреннее, - проявил альбинос деликатность. - Опечатано. Выпьем за капеллана, братья. Орден подушно ходатайствовал. Кают-компания приложилась к чайникам.

- А ты что, святой отец? - Могила сунул мне чайник в руки. - За тебя гуляем! Обмытое офицерство пьет до дна!

И я выхлестал из носика чайник самогона. Сам надраться хотел. Самогон у Глухих давал сивухой, но в градусах водку обходил.

- Формальности остались, - зашептал мне на ухо Могила. - Ритуал посвящения, присяга там, постановка на довольство, сапоги тебе хромовые. Но представление уже подписано.

Я закашлялся, и Перец треснул меня ладонью по спине. Представление. Охотник был Могила до представлений. В части представлений он бы драматический театр объехал на вороных.

- Я деньги принес.

Выкладывая на стол груду мятый купюр, награбленных в «Нюрнберге», я уже приготовился к развязке. Полицай и эсэсовцы обменялись взглядами.

- Кон по косой? - зажегся Могила.

- Мне слабо, - Митя-полицай, глотнул из чайника и вытер губы черным носовым платком. - Я таких бабок не имею.

Перец тоже поскучнел.

- Ладно, - сдался Могила. - Прячь капеллан свои бабки. Слабо щеглам.

- Это из «Нюрнберга» деньги, - уже сообразив, что Митя не в теме, а эсэсовцы мнут историю, все же я уперся. - Из кассы деньги. Туча фрицев наблюдала, как я Филиппова с голой отверткой чистил.

- Ты, капеллан, погулял вчерашнего дня со своей Дарьей крепко, - альбинос отвернулся. - Грех тебе.

- Это с которой из них? - Митя достал кисет, и обстоятельно взялся свертывать козью ногу. - Часом, не с половиной Зайцева?

- Половина Зайцева Дарьи Георгиевны не стоит, - высказал свое мнение татарин, сидя на пуфике, гревший босые ступни в тазу с кипятком. - И весь Зайцев ее не стоит. И полтора Зайцевых ее не стоят.

- Тебя звали? - ощерился альбинос. - Лечи ревматизм, и заглохни, татарский шкипер.

Собравши купюры, он сунул мне их обратно в боковой карман дождевика. Перец отчужденно месил костяшки домино. Полицеймейстер тоже отвлекся трясти свою бензиновую зажигалку.

- А ты, капеллан, чужой грех на душу не бери, - посоветовал мне Могила. - Опять гордыня выходит. Ты на брата Перца вон равняйся. Он тоже ночью дневального загнал на перекладину. Дедовщину в казарме развел, мотыль отмороженный. Теперь два наряда мотает вне очереди. Третий хочешь?

- Обойдусь, - буркнул Перец.

- Потому, что не гордый, - объяснил мне причину его отказа Могила.

- Славяне должны подтягиваться, - забубнил вдруг Перец. - И отжиматься. Каждый по нормативу. Двадцать раз до подбородка. Нам Казейник чистить от николаевских козлов, а у брата Семенова пузырь до земли. Я его по-хорошему умолял: «Подтянись хоть раза три, баклан ты позорный».

- Да как он тебе подтянется? - Могила, взбеленившись, треснул унтер-офицера по уху с такой силой, что у жилистого гиганта зубы стальные лязгнули. - Как он подтянется, когда ты его за шею подвесил, вредитель?

Митя, свернув козью ногу, так и застыл с ней. Заслушался. Дошедши, что лишний сор уже из казармы выметает, альбинос потянул из голенища заклеенный мятый конверт.

- Беда, - вручая Мите конверт, эсэсовец Могила тяжко вздохнул и размашисто перекрестился. - Дневальный-то наш Семенов-то. Как недоглядели? Взвесился. Руки на себя наложил Семенов. Грех большой. Маляву оставил полиции. «Прошу винить славянина Агеева, склонявшего меня» и так далее.

- Разберемся, - Митя убрал конверт за пазуху, и прикурил от спички русский джойнт. - Добрая махра. Не то, что. Вот вы, святой отец, отвертку называли, с какой отверткой магазин как бы чистили. Описание имеете? Крестовая она, шлицевая, часовая?

- Голубая. С прозрачной ручкой.

- Верно, и скол еще на ней, - добавил эсесовский унтер. - Агеев ее в ПТУ-114 зажулил. Мы с ним ремесло в одной группе оттачивали.

- Про скол не помню.

Что-то заклубилось в мозгах полицая. Задумался полицай.

- Где отвертка? - спросил Митя.

- Отвертку Виктория в зонтике унесла. Вика-Смерть. Вы ее знаете, - поторопился я укрепить его подозрения. - Я ей зонтик отверткой распорол. Там и застряла.

Слова мои были встречены дружным ржанием. Даже босой татарин усмехнулся.

- Здоров ты, святой отец, пули отливать, - у Могилы на глазах от встряски слезы выступили. - Мы-то ее знаем. Тебя бы уже на кладбище с фонарями искали, если бы ты плюнул рядом с ней.

- Ладно, - Митя открыл бумажник размером с кожаную думку. - Нет орудия преступления, нет и состава. Хотя оговор, конечно, тоже карается.

- Отмолим, - заверил его Могила, доставляя на стол пачку замусоленных ассигнаций, перекрученный резинкой. - Всем орденом на коленях отстоим перед святыми угодниками.

- За Агеева пятьдесят ярославских, - полицай отсчитал из бумажника стопку тысячных купюр.

«Бабок он таких не имеет, - полезли у меня досадные мысли в виду Митиных барышей. - Тоже охотник до представлений. Все спектакль. Еще следствие развел, гадюка. «Крестовая отвертка, часовая». Скучно им что ли, гаерам?».

- Сто тысяч за Филиппова, - Могила подтолкнул пальцем свою финансовую пачку.

- Отвечаю, - поразмыслив, полицай отсчитай из бумажника дополнительные деньги. - Глухих, заворачивай костыли варить. Прими ставку.

- А ты, Перец, присмотри за капелланом, чтобы святой отец народ не смешил на Княжеской. Самогона выпейте, - наказал Могила унтеру.

Оба игрока, покинувши кают-компанию, вышли из трюма.

- Куда это они? - я обернулся к Перцу.

- На площадь. За экзекуцией проследить. Там сегодня крутой замес. Филиппов с подельщиками будет резаться у Позорного столба. Сечешь, какие деньжищи?

Унтер с завистью ощупал взглядом груду банкнот, прибираемых татарином со стола, и, затем, потащенным куда-то вглубь трюма. Герман вскоре обернулся со связкой лука на шее, тремя заварными чайниками, стопкой пиал, и банкой расчлененного лосося. Татарин обстоятельно расставил пиалы и заварил в них самогон.

- За погружение, - Герман поддел вилкой кусок лосося, выпил и закусил.

- Почему не за всплытие? - также выпив, я присмотрелся к татарину.

- Казейник погружается, - отвечал Герман, рассекая перочинным лезвием луковицу. - На подводном буксире будем плыть. Пузыри будем пускать.

- Насчет пузыря, - Перец встал, раскачиваясь, как перевернутый маятник. - Чтоб тихо здесь. Кто из катера сунется, попишу.

Унтер уже был пьян до сумерек. Но приказ командования помнил четко.

Пока он опорожнял на пристани свой трудоемкий пузырь, мы с татарином успели потолковать.

- Женат?

- Зачем?

- Трусы на тебе семейные.

- Сожительствую.

- Мне на площадь надо, Герман.

- Одним ударом дерева не срубишь.