Я тоже не заставил себя упрашивать. Тогда я еще не знал, что в славянском ордене мужская любовь только приветствуется. В отличие от соития с женщинами. Соитие с женщинами есть акт содомии, свойственный только николаевским хлыстам, зеленым подпольщикам и обкуренным готам. Агеев, застенчиво прикрывая чресла свои ладонными черпачками, томился в ожидании любовных утех.

- Отвернись, Василь.

Агеев по-военному через левое плечо развернулся к раковине. Я быстро напялил его комбинезон, натянул высокие черные бутсы, повесил через плечо его сумку с консервами, нахлобучил суконный картуз и, таким образом, решил проблему конспирации. Агеев обернулся на скрип задвижки.

- Мы разве не будем любить друг друга?

- Возлюби врага твоего, штурмовик Агеев, ибо друзей любят и мытари, - наставив его на путь истинный, я покинул отхожее место. Агрессия и безумное коварство метались во мне как малярийные пациенты. А низкое и высокое уже мною не воспринимались как противоречия, когда я нащупал в кармане комбинезона заточенную отвертку. Холодное оружие штурмовиков. И я захотел им немедля воспользоваться. Промедление было смерти подобно. Быстрота подобна жизни. Я быстро достиг прилавка, за которым Филиппок подсчитывал дневную выручку.

- Сколько? – спросил я, налегая на прилавок.

- Уйди, святой отец, от греха.

Заточенной отверткой я забил тысячную банкноту в опасной близости от чистых ногтей продавца. Точнее, между его растопыренными пальцами, накрывшими казенные деньги.

- Теперь я привлек твое внимание?

Всегда хотел произнести эту реплику. Случай не подворачивался. Но Филиппок доказал мне, что мы с ним одни фильмы смотрели.

- Плохая мысль, - парировал он мою чужую реплику своей, и тоже не собственной.

С точки зрения критики грязного разума, он был прав. Но мысль ограбить этот сволочной магазин родилась у меня при полном отсутствии всяческого контроля со стороны рассудка. А значит, и я был прав согласно Бретону. И это отнюдь не воспринималось мной как противоречие.

- Сколько здесь?

- Сто двадцать тысяч. Меня славяне уволят.

- Я тебя раньше уволю. Я тебе отвертку в глаз воткну.

- Сто двадцать шесть.

- Уже лучше, Филиппов. Честность украшает мужчин. И две литровых бутылки «Rosstof».

Пока Филиппок за счет заведения выставлял мне бутылки, я смел в сумку с консервами сто двадцать пять тысяч. Испорченную отверткой купюру я оставил на прилавке. Я все равно не мог ей воспользоваться. По испорченной купюре меня легко могли вычислить анархисты или штурмовики. Этот факт лишний раз подтверждал мою расчетливость и хладнокровие, обостренное алкоголем.

- Могила тебя на ремни порежет, - пообещал Филиппов, провожая уложенные мною в сумке дополнительные литры.

- Аминь, - закрыл я тему, и отвернулся от прилавка.

Но как-то я пропустил, что в магазине опять восстановилась кромешная тишина. Все штурмовики, сколько их осталось, наблюдали сосредоточенно за моими действиями. Только Хомяков с очкариком, отгородившись кожаным портфелем от реальности, делали вид, что ничего не происходит. Наивно было с их стороны. Реальное и воображаемое больше не воспринимались как противоречия.

- У кого есть военные вопросы? - обратился я к штурмовикам.

Вопросов не возникло. Вооруженный налет для этой банды являлся предприятием вполне естественным. Даже если грабили их собственный магазин. Старшие разберутся. Инициатива наказуема. Возможно, я потрошил кассу по предварительному сговору с Могилой. Или еще с кем. И, вообще, лучше отстояться, чем в крайние пойти.

- «Нюрнберг»! - я вскинул руку, щелкнул каблуками и отвалил из магазина.

Деньги ордена мне были без надобности. Я просто как-то хотел гибель капитана Щукина отметить. Я бы ее отметил казнью Могилы, но кишка у меня была тонка. Снаружи я застал Вику-Смерть, летавшую на старых детских качелях и под зонтиком ожидавшую манны небесной. Вика-Смерть грациозно спрыгнула и расправила шаровары. Интересная женщина.

- Еще сердишься? - Виктория остановилась подле меня, беззаботно вращая раскрытый зонтик, пунцовый от воды. В прошлом зонтик ее, верно, был розовым. Хотя какая разница? Прошлое и будущее уже не воспринималось мной как противоречие.

- Ты же знаешь, я Рыбы по Зодиаку. Моя сущность жертва.

- Ну, пойди, и принеси себя ей.

- Ладно, ты же знаешь меня.

- Я спешу.

- Что у тебя на уме? Ты же знаешь, я - дамба.

- Отвали.

- Все еще злишься? В славянский Орден поступил?

Я достал из кармана отвертку, и проткнул ей зонт. Она покорно развернулась на высоких каблуках и застучала прочь по дорожке из битого силикатного кирпича. Еще утром на тачку этого кирпича я мог свободно обменять свои штиблеты.

«С отверткой хорошо получилось, - решил я, обыскивая амуницию. - Надо будет, еще раз попробую. В Казейнике все понимают язык напильника и заточенной отвертки. С полуслова. Даже Вика-Смерть». Наконец, я разыскал трофейную пачку, сложил корабликом ладони, чтобы укрыться от косого дождя, и прикурил.

А тут и Хомяков из магазина пожаловал.

В августе 1973-го мы с Кузьминым пили разведенный одеколон и резали трафаретки. Я пил из фаянсовой посуды «Ландыш», на четверть разбавленный водой, а Кузьмин резал бритвенный лезвием «Спутник» трафаретки Джона Леннона. Снаружи чистый «Ландыш» смахивал на ликер «Шартрез», а трафаретки на бумажные лекала для производства изделий сложного профиля. Я не умел трафареток вырезать, а Кузьмина от «Ландыша» тошнило. Кузьмин точно резал трафаретки ливерпульского жука, тогда как «Ландыш» я разбавлял водой приблизительно. Мы были симбиозом точных и приблизительных наук. Кузьмин легко мог доказать учителю по геометрии, что квадрат гипотенузы равняется сумме квадратных катетов. Тому же учителю я не мог доказать, что четыре единицы в сумме составляют хороший балл. Я легко мог написать лучшее в школе сочинение на тему «Как закалялась сталь». На ту же тему Кузьмин был способен сочинить не более двух предложений: «Раньше сталь закалялась в мартеновских печах. Предлагаю лучше закалять ее в индукционных установках».

После смешивания раствора соляной кислоты с реагентами, химический анализ Кузьмина удостоился высшей оценки педагога. Мой анализ после смешивания «Ландыша» с водой не оценила даже медицинская сестра. Я знал, что Наполеон выиграл у союзников сражение под Аустерлицем. Кузьмин вообще не ведал о его существовании, пока не свистнул из папашиного бара французский коньяк. Моя первая детективная повесть, изданная от руки в единственном экземпляре и оформленная иллюстрациями Кузьмина, ходила по рукам старшеклассников, пользуясь бешеным успехом. Наша с Кузьминым инсценировка рассказов Марка Твена собирала полный актовый зал. Причем были заняты и стоячие места в проходе, и в дверях, и за дверьми. Я исполнял редактора сельскохозяйственной газеты. Андрюха, играючи роль взбешенного фермера-подписчика, орал на меня, что брюква не растет на деревьях. Я убеждал Кузьмина, мол, в газетах более требуется читать косвенно и между строк. Я толковал ему про переносное значение слова, и клялся исправить в следующем номере дерево на куст. Андрюха в ярости топал ногами. Андрюха рвал в клочья реквизит «Известия».

И в актовом зале сыпалась на пол штукатурка от обвального рева благодарной аудитории. Мы были кумирами толпы. И мне за это прощалось много. Даже неизлечимый кол по анатомии. Кузьмину прощали все. Даже запись на месте домашнего задания в школьном дневнике: «Не учимся. У нас какой-то праздник». Запись нагло размещалась против колонки с датой 7 ноября. В этом и состояло наше основное различие. Кузмин, безусловно, знал, какой именно праздник отмечает страна военным парадом. Устройство человека я не знал, и не знаю. Больше того. Я убежден, что устройство человека в полных деталях неведомо и светилам хирургии. Человека устраивал Господь. Чертежи Он предусмотрительно уничтожил. Потому и успели мы испортить абсолютно все вплоть до окружающей среды. Лишь себя не справился окончательно испортить. Но мы еще над этим работаем. Аминь. Шурик Хомяков появился в нашей жизни внезапно. Новенький из тамбовской школы усвоил законы улицы, повредившей кастетом его лицевую кость. Он осмотрелся, определил, кто в классе хозяин и, разумеется, принял единственно правильное решение. После занятий мы с Кузьминым в раздевалке скидывались на огнетушитель вермута.