«Лучше сказать ему, и дело с концом, — думал Росяк. — А то еще обидится, что таю от него. Побежит и растреплет всем про эту гитару. Глупо… Перед самым представлением… Вот завтра пусть бы говорил что угодно! Мне-то что! Не украл же я, в самом деле… Скажу, пожалуй. Друг все же. А может, не говорить?»

Витек первый прервал молчание. Он говорил спокойно, тихо, с расстановкой, словно устал уже от всего этого:

— Послушай, Росяк. Магда продала тебе гитару. Магда! В голове не умещается. Ты знаешь, что значит для нее гитара? Она всему классу рассказывала, что, когда получила ее от отца в подарок, разревелась от радости. Помнишь, как она об этом рассказывала? Ну вот. И все знают, что Магда скорее последние туфли продала бы, чем гитару. И все же она продала гитару. Знаешь почему? Потому что туфель никто бы не купил. А на гитару нашелся любитель. Уж верно позарез ей деньги были нужны… В последний раз тебя спрашиваю: на что ей нужны были деньги? Скажешь, и я уйду, оставлю тебя в покое.

Росяк решился. Выбора не было.

— Отец Магды — водитель, на междугородных грузовых автобусах ездит. Он в аварию попал. Под Кошалином. Лежит в больнице. Мама Новицкой вчера к нему поехала. Магда осталась дома с младшим братом. Потому и не пришла в школу.

— Так… Ясно! Теперь все ясно, — сказал Окуньский, повернулся и вышел.

— Но меня-то в чем ты обвиняешь? — крикнул вслед ему Росяк. — Я же заплатил ей. Она сама предложила купить!

Зал был уже почти полон, гости занимали места. Витек без труда отыскал председателя дружины, который беседовал с директором и с родителями. Извинившись, Витек попросил его выйти на минутку.

— По очень важному делу, товарищ председатель! — доложил он официально. — По очень важному!

— Ну конечно. Идите! Не обращайте на нас внимания! — сказал председатель родительского комитета.

Они вышли на лестницу.

— Ну? — спросил председатель. — Что случилось?

— Генек… одолжи мне мотоцикл, дай ключики.

— Ты что, с ума сошел?

— Я хорошо вожу, ты же знаешь, давал мне ездить в лагере.

— Но здесь город. У тебя прав нету… Да и вообще, ты что, рехнулся? Куда ты хочешь ехать?

— К Магде Новицкой.

— Что?

Окуньский пересказал свой разговор с Росяком.

— Зачем ты говорил с ним? Мы же условились — все уладим после представления…

— А нечего будет улаживать. Росяк считает, что все в порядке: заплатил, купил — и привет. Не украл.

— Черт побери! — разволновался председатель. — Хорошенькое дело! Куплей-продажей занялся! Не мог девчонке просто одолжить немного денег? Воспользовался случаем, по дешевке приобрел, бизнесмен несчастный! И это называется в порядке!

— Не кричи так громко. На нас смотрят. И не агитируй меня. Ну как? Даешь мотоцикл?

— Час назад я сам хотел к ней ехать. А кто удержал меня? Ты.

— Знаю. Потому я и поеду. Нельзя Магду одну оставлять. Она должна знать, что мы о ней помним.

— Вот именно, что мы о ней помним, слушая, как Росяк поет под ее гитару нашу песню о дружбе! — И председатель снова выругался: — Черт побери!

В этот момент по лестнице взбежал озабоченный Котлярек.

— Генек, не ругайся! Детвора услышит, — крикнул он. — Через пять минут начинаем. Окуньский, шпарь на балкон к прожектору!

— Верно, тебе уж давно пора там быть, — уяснил вдруг себе председатель. — Без тебя представление будет испорчено. А я сейчас здесь совершенно без надобности. Я к Магде поеду. Хотя нет! За Магдой!

— А братишка ее маленький? — спросил Витек.

— Не знаю. Соображу на месте. Мчись на балкон!

Вбегая в зал, Витек услышал еще, как председатель крикнул:

— Сикора! Давай-ка сюда мой шлем, быстро.

Представление началось. Все шло хорошо: у Доманского даже занавес не заело в порядке исключения, артисты говорили текст лучше, вернее, громче, чем на репетициях, — от волнения, должно быть. Пустецкий, правда, включил прожектор несколько преждевременно, не погасив еще верхний свет, но все подумали, что так и надо.

Витек со своего балкона видел, что зал реагирует живо, спектакль нравится, зрители аплодируют, смеются. Здесь, наверху, у него было такое ощущение, будто это он всем дирижирует: меняет стекла — и зал прорезает красный луч света; снова меняет — и на сцене ночь; поворот прожектора — и вот уже взгляды всех устремлены в освещенный им угол сцены.

Поначалу не все ладилось с этими поворотами. У прожектора были плохо закреплены зажимы, и пару раз луч света соскользнул со сцены в зал, на первые ряды. Витек видел, как сидящие там зрители оборачиваются и смотрят в его сторону, на балкон. Он понимал, что разглядеть его невозможно, но злился, что прожектор вытворяет с ним такое. Воспользовавшись моментом, когда на сцене шел спокойный диалог двух действующих лиц, он вовсе погасил свой свет. «Котлярек разъярится, но зрители не усекут, в чем дело, — подумал Витек, — ну, а актерам на сцене пока что и бокового освещения достаточно». И он принялся регулировать все винты прожектора. Конечно, это следовало бы сделать заранее, но до того ли ему было?

Вскоре на балкон прибежала Галина. Ее прислал Котлярек.

— Испортилось что-то? — шепотом спросила она.

— Нет… Сейчас включу! Еще секунду.

Он проверил зажимы, проверил, опишет ли прожектор дугу. Все в порядке, можно включать.

— Погоди еще чуточку, — посоветовала ему Галина. — Сейчас на сцену выбежит Витвицкая, вот ты и осветишь ее. Будто так задумано… Внимание! Давай!

Он выстрелил лучом света — в самом деле вышло здорово.

— Спасибо, — сказал он, — я тебе тоже кое-что посоветую…

— Ну? Быстрей говори, а то мне пора обратно мчаться.

— Знаешь, не спеши песню объявлять. И не волнуйся, если я что-то не совсем так сделаю. Приноровись ко мне. Ты начнешь, а я чуть погодя уберу свет со сцены, обшарю зал лучом…

— Думаешь, так лучше будет?

— Увидим… Ну, иди!

Первое действие близилось к концу. Лишь теперь Окуньский начал волноваться. «На репетициях действие длилось больше получаса, а сейчас вроде быстрее говорят. Десять минут мотоциклом туда, десять обратно. Должны бы уже быть тут. Разве что Генеку не удалось… — Он взглянул на сцену. — Кто-то еще должен выйти… Ага, Павула… Ну, теперь всего несколько фраз осталось».

Конец действия. Занавес. Витек выключил прожектор. Ему видно: Доманский возится с занавесом, чтобы еще показать артистов… Заело! Доманский дернул раз, другой, потянул, снова дернул. Пошел занавес. Артисты кланяются. Аплодисменты, долгие аплодисменты.

«Только бы Пустецкий не зазевался», — думает Витек, глядя в его сторону. Нет, Пустецкий начеку. Поднял левую руку — условный знак: сейчас погасит. Занавес опускается.

В зале полная тишина. Витек слышит: из конца в конец прокатывается гул, зрители недоумевают: почему не зажигается верхний свет, ведь сейчас перерыв?

Окуньский опускает прожектор, старается направить его на первые ряды. Включает свет. Теперь Галина должна выйти из-за занавеса. Зал этого не знает, все головы поворачиваются в сторону балкона. Круг света перемещается на сцену. Все в порядке. Галина уже здесь. Она улыбается, кланяется, начинает объявлять.

Витек что есть силы сжимает держатели прожектора. «Перед первой строфой положена пауза». Есть пауза! Теперь резкий поворот всем корпусом. Витек почти ложится на прожектор. Луч описывает широкую дугу через весь зал, достигает самых последних рядов, балкона. И медленно возвращается. Круг света ползет по стене.

— Что вытворяет этот сумасшедший? Матерь божья! — шепчет ошарашенный Котлярек.

— Световой эффект, сосредоточивает внимание зала, — отвечает ему тетка с телевидения. — А я думала, так и надо!

Окуньский медленно, плавно передвигает свет, это выглядит даже красиво. Он словно хочет высветить большую группу людей, стоящих у стены, тех, кому не хватило мест в зале.

— Может, это и неглупо, — ворчит Котлярек.

«Если он приехал, должен стоять где-то здесь, — лихорадочно думает Витек. — В зале нет свободных мест, сесть он не мог… Еще немного, так… двери… Есть! Тут они!»