– Я слышал, как два или три тренера говорили, – вмешался лорд Тирролд, обращаясь к Эксминстеру, – что для своих плохих лошадей они всегда могут взять Финна.

– Что я и сделал сегодня, – усмехнулся Эксминстер, – и посмотрите на результат! Как я смогу убедить владельца, когда он услышит о победе, что это был такой же сюрприз для меня, как и для него? Сколько раз я говорил ему, что лошадь никуда не годится! – Он повернулся ко мне. – Вы выставили меня совершеннейшим дураком, вы понимаете это?

– Я очень сожалею, сэр, – еще раз повторил я, и я действительно сожалел.

– Не отчаивайтесь. Я дам вам другой шанс, вернее, несколько шансов. У меня есть старая, медлительная кляча. Вы можете работать на ней для меня в субботу, если не заняты на этих скачках, и две или три следующие недели. А потом… там посмотрим.

– Спасибо, – произнес я изумленно. – Большое спасибо.

Все вышло так, как если бы он бросил мне в руки золотой слиток, когда я ожидал скорпиона. Если я оправдаю себя на его лошадях, он может использовать меня регулярно как запасного жокея. Для меня это был гигантский шаг наверх.

Он тепло улыбнулся почти озорной улыбкой и сказал:

– Герань, стипль-чез в субботу. Вы свободны?

– Да.

– А вы сможете сбросить вес? Чтобы было не больше десяти стонов?[2]

– Да, – ответил я.

Мне предстояло сбросить три фунта за два дня, но никогда еще голод не казался мне таким привлекательным.

– Очень хорошо. Там увидимся.

– Да, сэр, – подтвердил я.

Он и лорд Тирролд вместе пошли к выходу, и я слышал, как они смеялись. Высокий и нескладный лорд Тирролд и тренер даже еще выше его – пара, которая выигрывала почти каждый важный заезд во всех национальных скачках.

Джеймс Эксминстер был крупным человеком во всех смыслах. Шести футов ростом, крепко сбитый, он двигался, говорил и принимал решения легко и уверенно. Его большое лицо с выдающимся вперед носом и тяжелой квадратной нижней челюстью было знакомо всем любителям конного спорта. Когда он улыбался, его нижние зубы выдвигались дальше, чем передние. Хорошие, сильные зубы, очевидно, здоровые и необыкновенно белые…

Он владел крупнейшей конюшней в стране. Его жокей Пип Пэнкхерст последние два сезона держал звание чемпиона, и его лошади, примерно шестьдесят, считались самыми лучшими среди участвующих в скачках. Я получил предложение от человека, стоявшего на самой вершине пирамиды, и это пугало не меньше, чем манило. «Если я упущу этот шанс, – мелькнула у меня мысль, – я могу с успехом последовать за Артом в мир забвения».

Весь следующий день я провел, бегая вокруг Гайд-парка в трех свитерах и ветровке. Часов в шесть я сварил три яйца, съел их без хлеба и соли и поспешил удрать, потому что мать пригласила друзей к обеду, и девушка, которая приходила в подобных случаях, наполнила кухню деморализующими соблазнительными запахами. Я решил пойти в кино, чтобы отвлечь сознание от желудка. После кино отправился в турецкие бани, где провел всю ночь. Затем вернулся домой, съел еще три яйца вкрутую, даже не почувствовав их вкуса, и наконец поехал на скачки.

Стрелка вздрогнула, когда я встал на весы в легких сапогах и с самым легким седлом. Она зашла за отметку десять стонов, но потом заскользила обратно и наконец остановилась на толщину волоса ниже нужного веса.

– Десять стонов, – удивленно объявил служащий, фиксирующий вес. – Как вы это сделали? Наждаком?

– Почти, – усмехнулся я.

В парадном круге Джеймс Эксминстер посмотрел на доску, где цифры показывали, какой вес должна нести лошадь и какой у ее жокея, и обратился ко мне.

– Лишнего веса нет? – спросил он.

– Нет, сэр, – ответил я так, будто сбросить лишний вес – самое пустяковое дело, какое только бывает.

– Гм… – Он, махнув рукой, подозвал конюха, который водил по кругу вялую старую кобылу, ту, с которой мне предстояло работать, и сказал: – Вам придется все время пинать эту старую клячу. Она ленива. Хорошо прыгает, но больше ничего.

Я привык пинать ленивых лошадей. Пинал я и эту кобылу, которая хорошо прыгала: мы финишировали третьими.

– Гм, – снова промычал Эксминстер, когда я распускал подпругу.

Я взял седло и пошел взвешиваться – на полфунта легче, чем до заезда. Я переоделся в цвета другой лошади, с которой должен был работать в тот же день, а когда вышел из весовой, Эксминстер ждал меня. Он держал лист бумаги и, ни слова не говоря, протянул его мне.

Это был список пяти заездов в различных скачках на следующей неделе. Против каждой лошади он указал вес, который она должна нести, и скачки, в которых она участвовала. Я внимательно прочел список.

– Итак, – сказал он, – вы сможете работать с нами?

– Я смогу взять четырех из них, но меня уже наняли на скачки новичков в среду.

– Это важно? Вы не можете отказаться?

Мне ужасно хотелось сказать, что могу. Бумага, которую я держал, была приглашением в персональный рай. И, кроме того, если я откажусь от одной из лошадей, то жокей, который возьмет ее, скорее всего, будет работать с ней и в будущем.

– Я… не могу, – пробормотал я. – Я должен участвовать. Это для фермера, который первым дал мне нескольких лошадей.

Эксминстер слегка улыбнулся, и его нижние зубы выдвинулись вперед.

– Прекрасно. Тогда возьмите четырех других.

– Спасибо, сэр. Я бы очень хотел…

Он повернулся и ушел, а я сложил драгоценный листок и засунул в карман.

Вторую лошадь, с которой я работал в этот день, тренировал Корин Келлар. После смерти Арта он постоянно нанимал разных жокеев и ворчал, как неудобно не иметь под рукой хорошего специалиста. Зная, что именно из-за его отношения Арт, лучший из жокеев, бросил Корина самым ужасным из всех возможных способов, мы с Тик-Током считали, что Келлар – готовый случай для психиатра, но мы оба, в общем-то, с удовольствием работали с его лошадьми.

– Если Корин предложит тебе, – спросил я Тик-Тока, когда мы брали седла и шлемы, готовясь взвеситься перед заездом, – ты возьмешь работу Арта?

– Если предложит – да, – усмехнулся Тик-Ток. – Но Келлар не собирается беспокоить меня в будущем. – Он поднял глаза к потолку, тонкогубый широкий рот растянулся в беззаботной улыбке. Ясное душевное здоровье отражалось в каждой черте его худощавого лица, и в этот момент он показался мне человеком, родившимся слишком рано. Он был таким, каким я представлял себе человека двадцать первого столетия: необыкновенно жизнеспособный, любознательно-наивный, без тени апатичности, злобности или жадности. В его присутствии я чувствовал себя старым. Ему было девятнадцать.

Мы вместе вышли на парадный круг.

– Улыбку на тридцать два зуба, – бросил он. – Глаз мира обшаривает наш путь.

Я посмотрел вверх. Когда мимо проводили по кругу серую лошадь, телевизионная камера со своей продуваемой всеми ветрами площадки направила на нас квадратную морду. Камера чуть-чуть задержалась и двинулась дальше.

– Я забыл, что мы на виду, – безразлично заметил я.

– О да, – ехидное выражение появилось в глазах Тик-Тока, – сам великий человек тоже здесь, единственный и неповторимый Кемп-Лоур. Человек – воздушный шар.

– Что ты имеешь в виду?

– Быстрый взлет. И наполненность горячим воздухом. Но богатый человек и со вкусом. Бодрящий аромат, свежий и хрустящий.

Я засмеялся. Мы подошли к Корину, и он начал давать нам обоим указания, как провести заезд. Кобыла Тик-Тока была на хорошем счету. Я, как обычно, работал с лошадью, от которой мало что ожидали, и совершенно правильно. Мы долго плелись в хвосте, и я видел по номерам, появившимся на табло, что другая лошадь Корина победила.

Корин, Тик-Ток и владелец лошади образовали кружок вокруг победительницы и обменивались взаимным восхищением. Когда я проходил в весовую с седлом под мышкой, Корин окликнул меня и попросил сразу же вернуться и рассказать, как вела себя лошадь во время заезда.

Вернувшись, я увидел, что он разговаривает с человеком, стоявшим спиной ко мне. Я остановился неподалеку, не желая мешать их беседе, но Корин, заметив меня, взмахом руки подозвал к себе. Человек обернулся. Ему было чуть за тридцать. Среднего роста, стройный, с приятными чертами лица и светлыми волосами. Никогда не перестаешь приходить в замешательство, встретив первый раз во плоти человека, чье лицо знакомо, будто лицо родного брата. Передо мной стоял Морис Кемп-Лоур.