Его жена открыла белую дверь и спустилась на дорожку, чтобы встретить нас. Я заметил, что совсем скоро у нее будет ребенок. Она выглядела так молодо, что казалась почти школьницей, и говорила, сильно смущаясь.

– Проходите, – сказала она, протянув мне руку. – Питер позвонил, что вы приедете, у меня все готово.

Я последовал за ней в дом, он был удивительно чистым и опрятным и пах полиролем для мебели. Полы были покрыты мягким голубым линолеумом в крапинку, и кое-где лежали терракотовые половики. Позже, вечером, жена Питера сказала, что половики сплела сама.

В гостиной стояли только диван и четыре стула. Пустота комнаты казалась бы неприятной, если бы одна стена не была почти полностью увешана фотографиями. Рамки для фотографий Питер сделал сам, и для окантовки подобрал картон ярких цветов, так что впечатление они производили веселое и радостное.

Казалось, супруги были очень привязаны друг к другу. Это выдавали каждое слово, каждый взгляд, каждое движение: оба доброжелательные, быстрые на проявление симпатии, впечатлительные и не без чувства юмора.

– Давно вы женаты? – спросил я.

– Девять месяцев, – ответил Питер, и его жена залилась румянцем.

Мы пообедали, вымыли тарелки и провели вечер возле телевизора, разговаривая о скачках. Когда мы отправлялись спать, они извинились за вид моей спальни.

– Мы еще не обставили ее как следует, – сказала жена Питера, озабоченно глядя на меня.

– Мне будет очень удобно, не сомневайтесь. Вы были так добры, пригласив меня.

Она улыбнулась от удовольствия. В спальне стояли кровать и стул. На голубом линолеуме лежал терракотовый половик. На стене висело маленькое зеркало, на окне – плотные, цвета ржавчины шторы. Вешалка с двумя крючками на двери служила гардеробом. Спал я хорошо.

Мы выехали в Челтенхем позже, чем собирались: Питер настоял, что надо заехать вниз в деревню и купить хлеба, а то жене придется идти пешком.

Мы неслись по извилистой дороге между холмов гораздо быстрее, чем требовало благоразумие, но, к счастью, ничто не попалось нам на пути. И пока мы пролетали мимо фермерских полей, казалось, удача сопровождает нас. Но, сбавив скорость при выезде на шоссе, мы увидели военную цистерну. Она загородила по диагонали дорогу, полностью блокировав ее.

Настойчивые гудки Питера привлекли внимание солдата, он заспешил к машине и успокаивающе заговорил:

– Простите, сэр, но мы искали дорогу в Тимберли.

– Вы рано повернули. К Тимберли – следующий поворот направо, – нетерпеливо объяснил Питер.

– Да, я знаю, – согласился солдат. – Мы поняли, что повернули слишком рано, и мой товарищ попытался развернуться. Что он тут натворил – просто ужас, мы въехали в изгородь. Короче говоря, – небрежно продолжал он, – мы окончательно застряли. Товарищ поймал грузовик и поехал звонить в военную автоинспекцию.

Питер и я вышли из машины, чтобы убедиться самим, но солдат говорил правду. Огромная, тяжелая в управлении автоцистерна намертво перегородила выезд с узкой дороги, а водитель уехал.

Бледный мрачный Питер снова сел за руль, я позади него. Он проехал четверть мили задним ходом, прежде чем смог развернуться. Потом мы долго спускались вниз с холма по дороге, вьющейся серпантином, мчались через деревню, пока не выехали на шоссе с другой стороны. Оно вело на юг, в противоположную сторону от Челтенхема, и нам пришлось делать длинный объезд, хотя цистерна преградила путь всего в двенадцати милях от цели нашего путешествия.

Несколько раз Питер повторял:

– Я опоздал! – И в голосе его звучало отчаяние.

Я знал, что он участвовал в первой скачке, а тренер, для которого он работал, любил видеть в весовой своих жокеев за час до начала. Тренеры объявляли имена жокеев не позже чем за четверть часа до заезда. Если бы они заявили жокея, который еще не приехал, а он бы по самой уважительной причине действительно не приехал, у тренера были бы неприятности с распорядителями. Питер работал для человека, который никогда не рисковал в таких делах. Если его жокей не приезжал за час до скачек, он заменял его.

Мы были на ипподроме за сорок пять минут до начала первого заезда. Питер помчался с автостоянки к раздевалке, но мы оба знали, что он не будет участвовать в скачках. Я не спеша пошел за Питером и, когда проходил широкую асфальтированную площадку на пути к весовой, услышал щелчок громкоговорителя. Диктор начал перечислять участников первого заезда. Питера Клуни среди них не было.

Я нашел его в раздевалке. Он сидел на скамье, обхватив голову руками.

– Он не стал ждать, – повторял Питер несчастным голосом. – Он не стал ждать. Я знал, что он не будет ждать. Я знал! Он взял вместо меня Ингерсолла.

Я посмотрел туда, где Тик-Ток натягивал сапоги. Он сидел уже в алом свитере, который должен был бы надеть Питер. Тик-Ток поймал мой взгляд, состроил гримасу и в знак сочувствия покачал головой, но он был не виноват: ему предложили работу – естественно, он ее взял.

Хуже всего было то, что Тик-Ток выиграл скачку. Я стоял рядом с Питером на местах для жокеев. Когда жокей в алом промелькнул мимо финишного столба, Питер издал такой подавленный стон, будто собирался разразиться рыданиями. Он сумел взять себя в руки, но лицо у него стало серо-белым.

– Ерунда, – смущенно сказал я, встревоженный его видом. – Это еще не конец света.

Разумеется, наше опоздание – большая неудача, но тренер, для которого работал Питер, был разумным человеком, хотя и нетерпеливым, и он не собирался отказываться от Питера. В тот же день Питер работал для него, но лошадь прошла не так хорошо, как ожидали, и захромала. Последний раз его лицо со следами разочарования мелькнуло передо мной, когда он приставал ко всем в раздевалке с назойливым рассказом о цистерне, который он повторял снова и снова.

У меня дела оказались чуть лучше. Новичок упал, когда прыгал через ров с водой, но потом медленно закончил скачку, и я не пострадал, лишь несколько травинок зацепилось за мои бриджи.

Молодая кобыла, с которой я работал в последнем заезде для Джеймса Эксминстера, имела такую же отвратительную репутацию, как и ее сосед по конюшне, доставшийся мне вчера, когда я дошел до финиша только ради самого себя. Но на этот раз капризное животное и я, неизвестно почему, с самого старта хорошо подошли друг другу, и, к моему удивлению, которое разделяли все присутствующие, мы прошли последнее препятствие следом за лидирующей лошадью и потом помчались к финишному столбу. Лошадь, которую считали фаворитом, пришла четвертой. Это была моя вторая победа за сезон и первая в Челтенхеме, и она была встречена мертвым молчанием.

На площадке, где расседлывали победителей, я попытался объяснить происшедшее Джеймсу Эксминстеру:

– Я очень сожалею, сэр, но я не мог удержать ее.

Я знал, что он не поставил на нее ни пенни, а владелец даже не пришел посмотреть на скачки.

Эксминстер задумчиво посмотрел на меня, но ничего не ответил, и я подумал, что этот тренер не скоро еще раз наймет меня. Иногда неожиданно выигрывать так же плохо, как и проиграть, когда ожидают победу.

Я распустил подпругу, перекинул седло через руку и стоял, ожидая, когда разразится буря.

– Ну, – резко сказал он, – теперь идите взвесьтесь. И когда оденетесь, я хочу поговорить с вами.

Когда я вышел из раздевалки, он стоял у весовой и разговаривал с лордом Тирролдом, лошадь которого тренировал. Они замолчали и повернулись ко мне, но я не мог видеть выражения их лиц, потому что солнце било мне в глаза.

Джеймс Эксминстер спросил:

– В каких конюшнях вы чаще работаете?

– В основном я работаю для фермеров, которые тренируют собственных лошадей, – пояснил я. – У меня нет постоянной работы с профессиональными тренерами, но, когда они просят меня, я скачу и для них. Мистер Келлар несколько раз брал меня.

«И в этом, – подумал я, – истинная причина того довольно тусклого впечатления, которое я до сих пор производил в мире скачек».