Мой толмач, несомненно, был оккультистом, в некотором смысле даже мистиком. Он искал тайных сношений с дакини[3] и божествами-чудовищами. Все имеющее отношение к таинственному миру невидимого привлекало его чрезвычайно. Он имел также склонность к медиумизму, но, отвлекаемый необходимостью добывать средства к существованию, не мог развивать ее так, как бы ему того хотелось.

Давасандуп родился в Калимпонге и по восходящей линии происходил от бутанцев и сиккимцев – жителей гор и лесов. Он был принят стипендиатом в высшую школу для юношей тибетского происхождения в Дарджилинге, затем поступил на службу к правительству Индии и получил звание толмача в Боксе-Диаре – местности, расположенной на южной границе Бутана.

Там он встретил ламу, ставшего его духовным наставником. Я знаю этого ламу по рассказам Давасандупа, питавшего к своему учителю глубокое уважение. По-видимому, последний ничем не отличался от многих лам, с какими мне доводилось иметь дело: немножко ученый, немножко суеверный, но прежде всего – добрый и милосердный.

Учитель Давасандупа имел перед своими собратьями одно преимущество: собственный его гуру (духовный наставник) был настоящим святым. Историю смерти этого святого стоит рассказать.

Гуру учителя моего толмача вел жизнь отшельника и предавался мистическому созерцанию в уединенной местности в Бутане. Один из его учеников жил у него и ему прислуживал.

Однажды какой-то благотворитель навестил пустынника и оставил небольшую сумму денег для покупки припасов на зиму. Побуждаемый алчностью, ученик убил своего старого учителя и убежал с деньгами.

Убийца не сомневался в смерти старика, но лама вскоре очнулся. Нанесенные палачом раны были ужасны, и он жестоко страдал. Чтобы избавиться от мук, лама погрузился в состояние медитации.

Тибетские мистики умеют достигать степени сосредоточения мысли, снимающей всякую физическую чувствительность. Меньшая интенсивность концентрации мысли эту чувствительность значительно притупляет.

Через несколько дней после преступления другой ученик отшельника пришел его проведать. Лама лежал закутанный в одеяло и был недвижим. Смрад, издаваемый уже загнившими ранами и пропитанным кровью одеялом, привлек внимание юноши. Он начал расспрашивать учителя. Тогда старик рассказал ему о своем несчастье, и так как молодой трапа хотел сейчас же бежать в ближайший монастырь за врачом, запретил ему звать кого бы то ни было.

– Если узнают о моем состоянии, – сказал он, – то начнут искать виновного. А он еще не мог уйти далеко. Его найдут и, вероятно, приговорят к смерти. Я не могу этого допустить. Скрывая, что со мной случилось, я даю ему больше времени для спасения. Может быть, когда-нибудь он исправится, и во всяком случае, не я буду причиной его смерти. Теперь не говорите больше со мной, идите, оставьте меня одного. Когда я пребываю в состоянии созерцания, я не страдаю, но как только ко мне возвращается ощущение моего тела, боль становится нестерпимой.

На Востоке ученик всегда подчиняется подобным приказаниям беспрекословно. Он понимает, чем они диктуются. Юноша распростерся у ног своего гуру и удалился. Через несколько дней отшельник умер в одиночестве в своей пещере.

Хотя Давасандуп очень восхищался поведением этого святого, подобные вершины нравственного совершенства казались ему слишком далекими, чтобы стоило стремиться до них добраться. Он в этом смиренно признавался. То, что влекло его непреодолимо, как я уже говорила, – было общение с существами оккультного мира с целью добиться сверхъестественного могущества. Видеть чудеса, делать чудеса самому – вот о чем он мечтал. Он обладал всеми устремлениями мага при отсутствии знаний и моральной силы, необходимых для их осуществления.

Страсть, слишком обычная для соотечественников, – пьянство, была проклятием его жизни. Оно развивало в нем врожденную вспыльчивость и чуть не довело до убийства.

Пока я жила в Гангтоке, я оказывала на него некоторое влияние. Мне удалось заставить его дать обещание соблюдать полное воздержание от спиртных напитков, предписываемое всем буддистам. Но, чтобы удержаться на пути трезвенника, нужно было иметь побольше настойчивости, чем у моего милейшего толмача. Он не мог противостоять окружающим его собратьям, полагавшим, что напиваться и оставлять свой разум на дне чаши надлежит всем верным последователям Падмасамбхавы (один из тибетских апостолов VIII века, Падмасамбхава был магом и принадлежал к секте выродившегося буддизма, именуемого тантрическим. Но нет никаких суждений, подтверждающих его пристрастие к спиртным напиткам. Ему приписывают этот порок для оправдания собственной распущенности).

Ко времени моего знакомства с Давасандупом он уже сменил правительственную службу на должность главного наставника и руководителя тибетской школы в Гангтоке. В роли педагога Давасандуп был неподражаем.

Работа над частными переводами или другие занятия, посещение лам и долгие с ними беседы, совершение оккультных обрядов и в особенности страсть к чтению – этой страсти, впрочем, он был обязан своими знаниями – мешали ему заниматься школой. О существовании этой школы он часто совершенно забывал.

Куда бы Давасандуп ни шел – хотя бы в самое интимное местечко своего жилища – он всегда брал книгу и очень скоро погружался в чтение. Его охватывало состояние, близкое к экстазу, и он надолго терял сознание времени и места, в котором находился.

Случалось, он целый месяц не заглядывал в помещение, служившее классом, и препоручал школьников попечению младшего учителя. Последний подражал нерадивости шефа, насколько это было возможно, не подвергая себя опасности потерять место.

Предоставленные самим себе, мальчишки развлекались играми да слонялись по окружающим школу лесам, забывая и то немногое, чему успели научиться.

Все же наступал день, когда Давасандуп появлялся наконец перед ними с лицом более суровым, чем у судьи над душами грешников в день судный, и бедные малыши, по опыту зная, что их ожидает, трепетали от ужаса.

Прежде всего они по команде становились строем перед своим экзаменатором. Затем учитель задавал какой-нибудь вопрос одному из двух школьников, стоящих по краям шеренги.

Когда ответ бывал неправильным или ученик молчал, ответить за него разрешалось стоящему рядом с ним товарищу. Если последний справлялся с этим удовлетворительно, он получал приказ дать изо всех сил по уху первому и затем поменяться с ним местами. Побитому неудачнику опять задавался вопрос. Если он продолжал молчать или отвечал плохо, третий в шеренге, оказавшийся ученее, должен был наградить злополучного соседа новой оплеухой и занять его место.

Незадачливый мальчуган, одурев от града следующих одно за другим наставлений, мог, таким образом, получив с дюжину пощечин, оказаться на другом конце шеренги.

Очень часто несколько стоящих в ряд учеников не могли ответить урок. Тогда самый успевающий в группе один раздавал все затрещины. Если же все школьники оказывались одинаково невежественными, Давасандуп производил всеобщую экзекуцию собственноручно.

Некоторые мальчики не решались больно ударить друг друга и только делали вид, что бьют сильно. Плохо им приходилось – Давасандуп всегда был начеку. «Ах, мой славный мальчик, – говорил он, свирепо усмехаясь, – ты не знаешь, как это делается? Пойди-ка сюда, я тебе покажу», – и хлоп! Его большая рука тяжело влеплялась в лицо малыша. У бедняжки искры из глаз сыпались и приходилось ему, во избежание второго наглядного урока, дать товарищу такую оплеуху, которая могла удовлетворить их ужасного учителя.

Иногда проступок, подлежащий наказанию, не имел отношения к урокам. В этой благословенной школе, где неведома дисциплина, изобретательный и оригинальный ум Давасандупа время от времени все-таки обнаруживал нарушение неписаных правил.

Тогда он вооружался дубинкой ад хок, приказывал приговоренному протянуть руку открытой ладонью вверх, и на эту ладонь палач наносил воющему мальчишке назначенное ему число ударов. Если правонарушитель не решался протянуть ладонь, удары сыпались на его череп.