Бедная Габи сидит на берегу на раскладном стульчике в своем черном платье, прикрыв лицо куском белого полиэтилена, по уши (и даже вместе с сумкой) намазавшись солнцезащитным кремом. Посреди ликующего пляжа она похожа на привидение. Она не любит море, боится солнца, а больше всего страдает при виде проходящих мимо красоток в бикини. Голова ее мечется, как воланчик меж двух ракеток: жалости к себе и ревности. «Я единственный человек, у которого морская болезнь начинается уже на берегу, — стонет она, когда очередная красотка проплывает перед ее носом. — Господь меня средь смертных растворил, чтоб очертить предел страданью».

И отец не любит море. Я, кажется, никогда не видел его в воде (ну разве что один раз, когда мне было десять лет и выяснилось, что он даже плавать не умеет!). Габи на пляже страдает, но ради меня готова ездить к морю как минимум раз в месяц. Это наш счастливый день — мой, во всяком случае, потому что Габи-то, похоже, от большей части наших тель-авивских мероприятий удовольствия не получает. Но несмотря на это, за пять лет она не испортила ни одной такой поездки: парилась на берегу, пока я купался, часами простаивала на больных ногах возле дома Лолы Чиперолы, и все это без единой жалобы. В ресторане стыдливо поглощала жареную картошку и бифштексы, такие диетические на вид, а потом подсчитывала на салфетке количество вкравшихся в них калорий… Иногда, после особенно вкусного блюда, откидывалась назад и похлопывала себя по животу: «Нехорошо, Габриэлуш, ай как нехорошо для фигуры».

Потом мы садились на автобус и ехали в очередное тайное и пленительное место — на шоколадную фабрику в Рамат-Ган. Если бы отец узнал, как она меня балует, — упаси Боже!..

Раз в месяц, по четвергам, в четыре часа, по шоколадной фабрике водили экскурсию, и пять лет мы с Габи были там почетными гостями и частенько единственными посетителями. В течение часа мы ходили за одной и той же сонной экскурсоводшей, тощей, как дягиль, и с жадностью поглощали ее рассказы об изобретении шоколада, о том, как готовятся какао-бобы, растапливается какао-масло, смешивается жидкая масса, как она размягчается и затвердевает…

Экскурсовод была удивительным человеком. Все ее существо питало отвращение к жизни вообще и шоколаду в частности, но при этом она с исполнительностью машины продолжала нести свой крест. Она неизменно повторяла одни и те же объяснения и две привычные шутки и ни разу не спросила, что заставляет нас вот уже пять лет ходить за ней по пятам. Лишь однажды в привычном ходе экскурсии случился сбой: в тот день, как и в большинство предыдущих, мы были единственными посетителями, и перед залом, где шоколад заворачивают в разноцветные обертки, она сказала: «Прошу прощения, но поскольку вы на фабрике уже не в первый раз, я закончила бы экскурсию здесь — без четверти пять у меня срочная встреча».

Мы с Габи растерянно переглянулись: зал упаковки — это ведь практически гвоздь программы! Это как гримерная и костюмерная в театре, готовящие актеров к появлению перед народом!

Габи сузила глаза и спросила недовольно:

— Встреча с молодым человеком?

— Нет, с врачом.

— Ах, с врачом! Тогда ладно, — смилостивилась Габи. — Но чтобы это было в последний раз!

И здесь я должен сделать паузу для важного объяснения: бывают такие толстокожие, лишенные чувства прекрасного люди, которые на подобной экскурсии просто умерли бы со скуки. Даже если по чистой случайности они любят шоколад — их интересует только конечный продукт, результат.

Но нас с Габи притягивал процесс рождения шоколада в магических сосудах: трубки, емкости, подъемники для мешков с какао-бобами, огромные барабаны, в которых бобы прокаливают перед обработкой, воронка, где перемешивается волшебное варево, блеск и совершенство готовой, не поделенной еще на квадратики плитки, скромность, с какой она покрывается серебряной бумажкой, а поверх нее цветным фантиком, — весь этот круговорот, жизненный цикл!

Прошу прощения, что я так застрял на этом описании. Я отдаю себе отчет в том, что среди читателей этой книги найдутся один-двое абсолютно равнодушных — о ужас! — к шоколаду. Да, есть в нашем мире и такие люди, и следует относиться к ним спокойно, как к любому явлению, еще не объясненному наукой. Я лично знаю одного мальчика, не скажу, как его зовут, который с раннего детства предпочитал сладкому — соленое! Он с жадностью набрасывался на соломку, сушки и приправы с кристалликами соли. Странный выбор, с позволения сказать. В этом смысле мы с ним — представители двух разных типов человечества: любители соленого, как известно, люди практичные, любящие логику, быстро принимающие решения, судящие о людях не по словам, а по делам. Не раз намекали мне, что во время своих тайных собраний где-то на горе Содома по дороге к Мертвому морю эти солефилы осуществляют страшную церемонию: бросают плитки шоколада в пучину морскую. Вот ужас! Правда, общеизвестно, что, если годами поедать соль в сухом виде, шоколадоненавистничество несколько ослабевает.

Что касается меня — я почти уверен, что в жилах моих течет густой шоколад (со вкусом вишни). И по сей день, встречаясь с какими-нибудь взрослыми на деловом обеде, в глубине души я уговариваю себя, что вся эта трапеза, все эти обсуждения есть не что иное, как плата за десерт, который полагается в конце. И когда его черед наконец наступает — о!

С равнодушным лицом, не обращая внимания на нескончаемую болтовню, я забрасываю в себя отменный шоколадный мусс, пирожное «Сладкие грезы», пышных «Маленьких лебедей» и покрытые взбитыми сливками «Гималайские снега». И сидящие напротив меня на этом званом ужине не подозревают, что в этот момент из глубин моей памяти выскакивают двое: худой светловолосый мальчишка и крупная женщина в черном, для стройности, платье, и оба без лишних церемоний набрасываются на добычу, и откусывают, и облизываются, и перемазываются, как черти…

И я хочу воспользоваться этим перерывом в рассказе, этой редкой минутой откровенности, сладкой близости между читателем и писателем, для последней просьбы, духовного завещания.

Я прошу похоронить меня в шоколадном гробу. Подсластить мое последнее пристанище.

Первым делом я увидел бульдозер, а уж потом Феликса. Я заметил его раньше, чем он меня. Он вынырнул из соседнего переулка в ту же секунду, как я вышел на берег. Шел прихрамывающей походкой попрошайки, бросая по сторонам как-бы-случайные взгляды, но, подобно рыбаку, захватывая взглядом-неводом все, что попадалось по пути. Он знал, как следует осматриваться. Когда обычный человек смотрит по сторонам, он, как правило, оглядывается через левое плечо. Так уж оно устроено. Попробуйте сами и убедитесь. И поэтому опытный сыщик, идя за подозреваемым, старается находиться сзади и справа, чтобы не бросаться в глаза. Так вот, Феликс, естественно, об этом знал и время от времени поглядывал вправо — и так заметил прячущегося в тени меня.

Похоже, он не сразу понял, что это именно я. Он вдруг исчез. Я даже не понял куда. Он точно утонул в песках, растаял во тьме. Так о нем и рассказывали: что он утекает, как вода. Многие полицейские и сыщики уже считали, что вот он, зажат у них в кулаке, — а разжав ладонь, обнаруживали, что Феликс просочился сквозь пальцы и исчез.

И только одному из полицейских удалось, раскрыв кулак, обнаружить Феликса внутри.

Я подождал — куда он делся? — и начал насвистывать «Глаза твои сверкают огнем…». Мне показалось, что в лунном свете по песчаным холмам проскользнула змея. Спустя мгновение донесся ответный свист. Мы не договаривались об этом заранее. Придумали пароль по ходу дела.

В темноте мы приблизились друг к другу.

— Вон он, — сказал я, показав на бульдозер.

— Динозавр, — проговорил Феликс. То ли он имел в виду, что бульдозер морально устарел, то ли — что он и в самом деле похож на древнее животное.

Небольшой. Крепкий. Желтый. Большой, с сам бульдозер, отвал поднят в воздух.

Мы оказались на берегу посреди широкого строительного котлована. Что там собирались строить, непонятно. Мы шагали молча — обследовали территорию. Вокруг котлована шел деревянный забор. Возле станка для резки металла лежала куча брусьев. В бытовке, видимо, спал охранник — свет внутри не горел.