Датчики показывали, что уровень сигнал превысил сто двадцать децибел. Видеокамеры следили за корчившимся на полу телом обнаженного мужчины. Он беспомощно пытался закрыть уши руками. Техник, наблюдавший за ним с экрана монитора, по-садистски усмехнулся.

– Я ставлю двести поинтов, что он не дойдет и до четвертой комнаты.

Сидящий рядом с ним Палач удивленно округлил глаза. Двести поинтов – почти месячный заработок Техника. На любой планете, входившей в Сеть Техно-Империи, такая сумма позволяла прокормить целую семью. Палач протянул руку.

– Ну что ж, поспорим.

– Ты проиграешь,- лицо Техника преисполнилось почти блаженным удовольствием.- Отсюда еще никто не убегал… Живым,- и он улыбнулся вновь.

Звуковая амплитуда почти достигла критической точки – сто двадцать восемь децибел.

Я мог кричать, а мог и не кричать. По сравнению с тем, что творилось в камере эскейп-колодца, мой голос был комариным писком. Барабанные перепонки сотрясала такая звуковая мощь, что они уже дребезжали, как мне казалось, почти вне ушей, как дряхлая мембрана старинного звукоприемника. В детстве мы портили соник-усилители в колледже – ставишь микрофон перед усилителем, звонко бросаешь монету перед ним и с каждым мгновеньем усиляющийся звук разносит мембрану вдребезги. Нечто подобное творилось и сейчас – когда сигнал достиг мощности девяноста децибел, я упал на колени, а когда перевалил за сотню, я ничком грохнулся на холодный цефлопласт пола. На стене я видел светящийся датчик, который показывал, что громадный камертон, пытается мощью в сто двадцать децибел сломать мне уши. Хотя на самом деле камеру заливал ослепляюще белый свет, я уже не различал его от изнеможения. Поток слез из моих глаз уже давно превратился в водопад. Зубы сотрясала огромная ломящая боль, все тело вибрировало, разрываясь на кусочки. Казалось, оно сшито из мелких тряпичных лоскутков, готовых вот-вот разойтись. Я завопил. Завопил от одури, от чувства безысходности и бесконечности пытки. И вдруг звук исчез. Это потрясение оказалось столь глубоким для моих рецепторов, что я так и не переставал вопить, теперь уже от восторга. Если бы не этот крик, то перепад давления разметал бы кровавые ошметки моих ушей по стенам камеры. Двери шлюза скользнули в стороны, открывая проход в следующую камеру. Датчик над ними начал отсчитывать секунды. Я приподнялся на локтях и пополз. Каждое движение отражалось болью. Едва я переполз через невидимую границу, как двери шлюза почти касаясь моих пяток, сомкнулись, и в покинутую камеру ворвался леденящий стерилизующий вакуум. Едва я успел вдохнуть, как понял, что началось следующее испытание эскейп-колодца.

Палач крутанул ручку ускорения на отметку 4G, пустил "душ", как окрестили его между собой Вершители, и выставил регулятор температуры на семь градусов Цельсия с постепенным понижением до двух. Камеру залил жесткий искусственный ливень.

– За что его? – поинтересовался Палач.

– Одну минутку,- Техник пощелкал длинными изогнутыми пальцами по клавиатуре портативного компьютера и, хмыкнув, ответил. – Дефлорация.

Палач промолчал. Подобные приговоры всегда приводили его в замешательство, впрочем, никогда глубоко не задевая. Его жена совершила этот обряд за месяц до их свадьбы. Он задумался.

– А может, она… ну та… сама этого хотела?

Как я здесь оказался? Словно ответом на немой вопрос в моей памяти всплывает урок истории. Этот обряд завезли в Сеть Техно-Империи перебежчики из Теократии Аркады. Их культ – неотагонизм – быстро приобрел широкую популярность среди населения Сети. Но аркадяне не смогли долго продержаться на ведущих позициях сана, их вытеснили техны, быстро занявшие ведущие места священников. Аркадяне были вынуждены отступить, а над Империей вознеслась новая мощная религия, скрещенная с высокими технологиями Сети.

На мою голову под силой тяжести в четыре G падали огромные потоки воды, которые, казалось, вымывали напрочь все тепло моего тела. Капельки воды темными кристаллами блестели на покрытой мелкими пупырышками коже. Дышать было неимоверно тяжело, грудная клетка едва вздымалась. Секущие потоки, словно нанобритвы, хлестали мне по лицу, почти рассекая его. Мышцы стали деревянными и неподатливыми, колени уже ощутимо содрогались от пронизывающего холода, а челюсть свело судорогой. Присесть было невозможно (а так хотелось скрутиться в клубок), так как из пола, как из огромного пульверизатора били равноценные падающим сверху струи, осыпавшие мелким водяным, почти пулеметным, градом мои сжавшиеся ягодицы. Голова раскалывалась от холода, а стекавшие по слипшимся прядям волос ледяные потоки норовили проникнуть в самые неподходящие места.

Господи, и зачем аркадянам потребовалось завезти этот когда-то, видимо, имевший смысл обряд дефлорации…

В этот момент я почти потерял сознание от холода, но вдруг ливень перестал, шлюз эскейп-колодца распахнулся, и я, ковыляя, перешел в следующую камеру. Двери за мной захлопнулись, пройденной камерой завладел вакуум, а я упал без сил на пол, уверенный в том, что ни одно в мире испытание не сможет поднять меня заново на ноги.

– Ее зовут Тейяра Эллайнс, – сказал небрежно Техник, но едва на дисплее появилась картинка, он замолчал и уставился на монитор, потрясенный красотой девушки на фотографии. – Ты только посмотри на нее, – прошептал он.

Палач повозился с приборами управления третьей камеры и подошел к Технику. Он склонился над подрагивающем цветным дисплеем и замер, очарованный. На секунду он забыл, где находится.

– Великий Таго! – прохрипел он, – клянусь, таких девушек не бывает.

Лицо Техника пылало возбужденным пунцом.

– Наверное, я бы сам последовал его примеру, – тихо сказал он.

– Ты имеешь в виду узника? – спросил Палач.

Техник кивнул. Внезапно его взгляд упал на табло, где, сложенная из сегментов, светилась цифра "3" – номер камеры. Его глаза снова стали жесткими.

– Пора кончать того придурка, – сказал он.

Палач потянулся в кресле и зевнул.

Лежа на полу камеры, я вообразил плечи Тейяры, ее нежные шелковистые волосы, ее девственно алые губы. Я вспомнил привкус океанской соли на наших губах, когда мы лежали в волнах прилива и заходящее солнце освещало наши слившиеся воедино тела. Я вспомнил, как мои руки скользнули по ее намокшей тонкой тунике и легли на ее округлые мягкие ягодицы. Я вспомнил ее вздувшиеся в возбуждении еще девичьи высокие груди. И вновь, та страсть, охватившая нас тогда, наслаждавшихся друг другом, заполняла меня.

Я разлепил веки и увидел надвигающуюся на меня шипастую стену. Она находилась уже буквально в полуметре от меня. Внезапно я почувствовал, что пол подо мной горяч до невозможности. Я вскочил на ноги, но пол продолжал жечь даже сквозь толстые подошвы ног. Я стал перепрыгивать с ноги на ногу. Стена неумолимо приближалась. Я отошел в другой конец комнаты и прижался к боковой стенке, но она оказалась не менее горячей, чем пол (как и, впрочем, потолок). Даже после леденящего душа, я не был рад этому сумасшедшему жару. Отойдя от раскаленной стены на более-менее безопасное расстояние, я закрыл глаза, не переставая подпрыгивать на месте.

Я представил Тейяру, берущую своими руками мужскую плоть жреца и начинающую массировать ее. Затем она начинает делать это ртом, и лепестки ее губ скользят по отвердевшей головке. Когда семя жреца изливается в ее рот, он кладет ее на землю, разводит руками ее стройные длинные ноги и начинает двигать бедрами. Тейяра стонет. Я отогнал от себя жуткое видение, еще раз задумываясь над этим бессмысленным обрядом дефлорации, и посылая проклятия на головы аркадян, принесших этот культ.

В этот момент моей груди касается острие иглы, я инстинктивно содрогаюсь, открываю глаза и вижу длинный кровавый след, оставленный ею. Строй шипов приближается, а позади пышет огненный ад. Я отхожу назад. Пол, стены и потолок раскалены добела. Мне кажется, что это не жар, а мороз слущивает кожу с моих конечностей. Стоять на месте или отходить назад просто невозможно, но я догадываюсь, что если я останусь на месте, то стена нанизает меня на шипы, как бабочку на булавку. Смертоносные лезвия приближаются. Я до скрежета стискиваю зубы и прижимаюсь лопатками к стене. Неимоверной силы палящий ад сжигает мне кожу со спины. Стена шипов замирает в дюйме от моей груди. Голова повернута вправо, руки прижаты вдоль боков – я стою, встречая свою смерть. Мне кажется – мозг капает через уши, а волосы на затылке плавятся. Сознание мутнеет, колени прогибаются, и я падаю вперед, предвосхищая боль от многочисленных иголок, но неожиданно со всего размаху опускаюсь на пол, больно стукнувшись подбородком и прикусив до крови язык. Стена с шипами медленно отходит назад. Шлюз эскейп-колодца открывается. Вымученный, я вхожу, нет, втаскиваю свое тело в четвертую камеру.