Я потерял дар речи, не знал, как отвечать. «Катажина вернула себе девичью фамилию, — подумал почему‑то без всякой связи с услышанной историей. — Она ничего не говорила мне о своей деятельности».

На следующий день я выехал в глубинку и только по возвращении улучил минуту, чтобы зайти к Катажине, на этот раз меня «эскортировали» Юрек Загайский и один ормовец. Они сидели в сенях, пока мы разговаривали с Катажиной, следовательно, я не мог их обременять слишком долгим ожиданием. Сказал ей, что знаю все, повторил слова секретаря.

— Преувеличение, — сказала она, несколько развеселившись. — Он, как всегда, приукрашивает, а впрочем, мне непонятно твое удивление. Что бы ты делал на моем месте?

— Кася, все это очень мило, но ты не вправе вытаскивать на всеобщее обозрение мои личные дела и превращать их в пропагандистские аргументы. Я не давал тебе полномочий.

— Ты не принадлежишь себе, и твоя история не принадлежит только тебе. Если ты лично хочешь быть полезным, то и твоя история тоже полезна независимо от того, услышат ли ее из твоих уст или из чужих. И больше не придирайся, ладно? Собственно, получается так, словно ты недоволен моей работой, ибо она не вяжется с твоим представлением обо мне. Переменим тему: остаешься у нас на праздники?

— Нет, возвращаюсь. Приеду сразу же после праздников. Есть указание о мерах предосторожности, тебе скажут в комитете, не относись к этому слишком легко.

— Меры предосторожности? Уж нет ли у тебя мании преследования? Думаешь, на всех твоих бабенок готовят покушение? Меры предосторожности, меры предосторожности, — ну совсем как в добрые старые времена, когда ты был моим супругом.

— Кася!

Она пожала плечами. По худому лицу пробежала судорога, каштановые волосы рассыпались по щеке.

— Веселого рождества, — сказала она. — Супруге и сыну также. Как вы его назовете?

— Не знаю. Ганка хочет Петром.

— Хорошее имя. Ты моя опора, и на ней воздвигну храм свой. Трижды отрекся и так далее. Только умоляю: не говори сейчас, что я должна выйти замуж и обзавестись собственным Петрусем, ибо взор твой исполнен состраданья.

— Ты расстроена.

— Еще бы, конец года — не шутки, взгляни. — Она кивнула головой в сторону груды бумаг. — Работы на всю ночь.

— Ну, тогда желаю «веселого рождества», Кася.

¹— Люди говорят: буду о тебе думать. Повтори!

— Буду о тебе думать.

Праздники я провел дома, но «у телефона», поскольку комитет круглые сутки находился в состоянии готовности. ЦК прислал для распределения среди работников аппарата немного хлопчатобумажной ткани, чулок и полотна, так что удалось сделать Ганке подарок. Из Ц. я привез елку, но игрушек не было, только родители Ганки — отец тоже приехал — настригли цветной бумаги, склеили цепи и украсили деревце. За праздничный стол сели в сумерках, жена взяла облатку и, делясь ею со мной, сказала:

— Дай нам господь счастья, мира, здоровья и силы.

На глазах у нее были слезы, когда она обнимала мать и отца, а затем, склонясь над ребенком, который лажал в коляске, сооруженной из бельевой корзины, тихий и недвижимый, вовсе расплакалась.

— Я беспокоюсь, — сказала она. — Что‑то Петрусь нездоров. Как бы бог не покарал…

Я включил приемник, но рождественских колядок не передавали, тогда поймал польскую передачу Би-Би — Си и услыхал свою любимую. Мы пели ее Там с друзьями, предпочитая всем хоралам мира «Бог родится, ночь уходит…»

— Дайте рыбу! — воскликнул тесть. Младенец жалобно заплакал.

— Выключи радио, он боится музыки, — попросила Ганка.

Я вынул сына из коляски, посадил на колени закутанного, как куклу, и показал ему огоньки свечек. Он протянул ручонку, словно желая поймать свет, и снова заплакал.

— Еще не крещеный, — принялась укорять теща. — Тянете, тянете, а ведь так нельзя. Во всем должен быть порядок.

Потом состоялось вручение подарков. Я получил от Ганки связанный ею свитер, чему очень обрадовался, а ее родители преподнесли нам серебряный столовый набор и хрустальную вазу из «западных» запасов. Пахло хвоей, грибами, сладким маком и медовухой.

— Ты мне скажи, Роман, как там, собственно, насчет политики, — начал тесть, — я совсем запутался, а ты наверняка разбираешься, что к чему.

— Оставьте политику! Не разрешаю, сегодня праздник! — закричала Ганка. Она была в своем подвенечном наряде, теперь расставленном и мешковатом, в белой блузке, туго обтягивавшей грудь. Светлые брови выщипала и подчернила, изжелта — серые волосы хранили следы прикосновений парикмахера. Б ту ночь мы спали вместе, так как родители заняли вторую тахту. Едва я погасил лампу, Ганка обняла меня и поцеловала. Я положил руку на ее набухшую грудь, она выпростала обе из выреза рубашки и прижала к ним мою голову. Ткнувшись лицом между горячих, тяжелых полушарий, ощущая губами нежную шелковистую кожу, я с минуту слушал, как бьется у нее сердце, урчит в животе, шелестят волосы, а потом спросил шепотом:

— Надо быть осторожным?

Ганка даже привстала, пришлось объяснить ей, о какой осторожности речь. Тогда, стягивая через голову рубашку, она заявила:

— Я хочу иметь детей, как господь бог велит, и мужика в постели, а не дохлятину. Я не Катажина!

И легла, заложив руки за голову, исполненная ожиданий.

— Ты запер двери? Хорошо запер? — осведомилась она. — И на цепочку тоже?

Запер я. И на цепочку тоже. Опасения еще не рассеялись, инструкция обязывала. Впрочем, я был не один в доме. В прошлом месяце из него выселили две семьи, а квартиры отдали милиционерам. Вот и сейчас оттуда доносились колядки. У родителей в соседней комнате еще скрипела тахта, где‑то стреляли ради праздника.

Когда все уже было кончено, она, не отпуская меня, заговорила:

•— Обвенчаемся, Ромек, по — настоящему, в костеле, правда? Ты обещал. Ведь Корбацкий заверил, что после выборов тебя повысят. Ты должен за этим проследить. Увидишь, все будет хорошо. Я навек твоя, Ромек, твоя, хорошо тебе? Я хочу тебя, я уже не стесняюсь, погляди.

Она зажгла лампу, принесла со стола графин с остатками водки и кусок макового пирога. Опустилась на колени и подала мне на подносе, в который упирались ее обнаженные, набухшие от молока груди.

На рассвете она разбудила меня тихим кукареканьем, но плач ребенка выгнал ее из постели. Мы стояли над плетеной коляской, всматриваясь в лихорадочно блестевшие глаза малыша.

— Скажи маме, что у тебя болит, скажи, Петрусь, — упрашивала Ганка. — Что у тебя болит, птенчик?

Ребенок махал ручонками, крутил головкой, действительно как птаха. Обеспокоенный, я позвонил знакомому врачу и, в ожидании его, утешал Ганку, что это наверняка ничего опасного, самое большее — грипп или какая‑нибудь детская болезнь, однако теща недоверчиво качала головой.

— Похоже, что его, бедняжку, сглазили.

Врач, сухопарый весельчак, развернул пеленки, выслушивал мальчика, остукивал, заглядывал ему в горло, снова и снова измерял температуру. Я заподозрил недоброе, и постепенно меня охватывал страх. Я упрекал себя, что не заботился о ребенке, недостаточно любил его, не обеспечил надлежащего ухода, пренебрегал им, попросту пренебрегал.

— Похоже на гриПп, — сказал врач. — Но надо за ним наблюдать.

Выписал лекарства и обещал наведаться завтра утром. Ганка угостила его водкой и ветчиной, он присел к столу, и начался разговор о детях, болезнях и… выборах. Сухопарый оказался выходцем из деревни, партизанил, поэтому быстро нашел с Ганкой общий язык, тем более что, как выяснилось, у них нашлись общие знакомые по тем временам.

— Обзаведитесь несколькими детьми про запас, — говорил он. — А то эти послевоенные слабоваты и часто мрут. Надеюсь, справитесь.

— Конечно, — похвалилась Ганка. — А знаете, пан доктор, когда эту бомбу бросили на Бикини, я думала, что плохо иметь детей. Теперь уже так не думаю. Успокоилась, не так страшен черт, как его малюют. Было бы только чем детей накормить, а то с молоком плохо.

— Ну, пока хватит, — засмеялся тот, глядя на пышную грудь Ганки. — И четверых прокормите.