Посьвята выяснил адрес молоденького инструктора, послал своих людей сделать у него обыск, приказал никого не выпускать из здания комитета и заперся с Корбацким в его кабинете. Целый час мы просидели в томительном бездействии, наконец Ганка не выдержала, по боковой лестнице спустилась в вестибюль и вскоре вернулась с букетом цветов.

— Там, где ранили Шатана, кто‑то положил цветы. И люди собираются, тащат с цветочного базара все новые букеты. Я их забрала.

— Тебя пропустили?

— Кто? Там стоит солдат, но ему никто не запрещал выпускать людей на улицу, я сама ему сказала, что не велено. Пойду опять, а то там еще устроят богослужение, говорят, студента убили.

Она ходила трижды, всякий раз принося огромные охапки цветов. Весь стол в библиотеке, над которым висели портреты вождей, завалила букетами и зелеными веточками, словно алтарь в троицын день. А трубач на Мариацкой башне вместо обычного сигнала трубил, как всегда в майскую пору, песню, которая нелепо звучала в этот полдень. «Славьтесь, майские луга, зеленые горы и долы, славьтесь, тенистые рощи, горы и серебристые ручьи…» Примерно такие слова, точно не помню. Эта мелодия напоминала детство, маленький домашний алтарь матери и походы за цветами, сладостное пение в костеле и луга на окраине города.

— Тебе не следует выбегать на улицу, — сказал я Ганке. — В твоем положении.

— Уж не такая я неженка, не бойся, еще можно. Надо бы сообщить жене Шимека, ведь она с карапузом поехала к матери и ничего не знает, а здесь им не до этого.

Меня позвали к Корбацкому. Удивительно напоминающий теперь того «Юзефа», каким он был в тот далекий день, когда Кароль привел его к нам, секретарь воеводского комитета сидел за пустым столом и один за другим набирал номера телефонов. Майор Посьвята просматривал какие‑то бумаги в зеленой папке.

— Спасибо, — сказал он. — Вы навели нас на великолепный след, сопляк был подослан, а какие‑то идио ты приняли его на такую работу! Сейчас выясним, он ли стрелял в Шатана, что весьма правдоподобно, если предположить, что и он знал Дыну. Сейчас его сюда доставят.

Юнец вошел уверенно, уселся, когда Корбацкий предложил ему стул, взглянул на Посьвяту, который был в штатском, потом на меня.

— Вы видели, кто из демонстрантов стрелял или командовал людьми, приказывал, распоряжался? — спросил майор.

— Нет, не заметил, но убежден, что все хорошо подготовили.

— Ия так думаю. Вы стреляли? Ну — ну, не волнуйтесь, не такие уж мы буквоеды — законники. Поднять оружие в защиту партии, — за это ведь не наказывают. Есть оружие?

— Есть.

— Покажите.

Юнец достал пистолет, показал разрешение на ношение оружия. Майор, изобразив восхищение, подбросил на ладони маленький револьвер и, рассказывая о ходе беспорядков, забавлялся им, щелкая предохранителем, затем вынул магазин, протер платком.

— Я стрелял в воздух, чтобы их разогнать, а они стреляли из подворотни даже тогда, когда было уже почти пусто и товарищ Лютак за кем‑то погнался.

— И много вы постреляли?

— Раза два — три. Не помню.

Я заметил на лице Посьвяты знакомую удовлетворенность ходом игры в кошки — мышки. Внезапно черты его лица заострились, под кожей заходили желваки.

— Здорово придумано. Кто бы стал считать выстрелы в воздух! Мне некогда забавляться ребусами. Не хватает четырех патронов. Одна пуля засела в спине Михала Шатана, когда тот стрелял в убегавшего человека, которого вы хотели спасти любой ценой.

— Товарищ секретарь!

Корбацкий закрыл глаза, покачал головой. Майор действительно не намеревался играть с «подосланным». Показал юнцу найденные у него при обыске бумаги, шифрованные донесения, список ответственных работников с анкетными данными, подпольные газетки.

— Почему? — прошептал Корбацкий. — Молодой человек, почему?

Юнец встал, на лице его появилась жалкая улыбка. Дрожащим голосом он произнес:

— Я присягал, господа, и сохранил верность присяге. Это все, что я могу ответить.

— Ведь ты работал у нас, помогал проводить собрания, и, кажется, неплохо. Говорят, был смелым и вместе с тем… Неужели ты ничего не понял за это время? Ничего до тебя не дошло?

— Дошло. Я не капиталист и не помещик, а вы моего отца… Покончим с этим.

— Покончим, — согласился майор Посьвята. — Только еще один вопросик: когда ты последний раз виделся с паном Фердинандом?

Юнец пожал плечами, не знал такого. Я описал ему Дыну, и тогда он изумленно уставился на меня:

— Вы его знали?

Этим вопросом он себя выдал. Уходя в сопровождении солдата, тряс головой, словно не мог с чем‑то примириться.

— Ну, Лютак, напугало вас все это, а? На юге еще хуже. Уже тысяч десять убили в Польше, но гражданской войны не будет, гражданской войны не будет!

«Юзеф» бил кулаком по столу, повышая голос почти до крика.

— Не кричите. Когда я должен приступить к работе?

Он шагнул ко мне и, обняв, поцеловал в щеку. Взволнованные и грустные, вышли мы с Ганкой на Рынок, который заполнялся народом и блестел в лучах полуденного солнца. Обедали мы в тот день в ресторане, но Ганка настаивала, чтобы поскорее вернуться домой, и мы недолго побыли в городе, который показал ей незнакомое лицо. Она шла по улицам быстрее, чем нужно, постоянно оглядываясь, косилась на стекла витрин, словно желая проверить, не идет ли кто за нами. Впервые я уловил страх в ее взгляде, почувствовал, как дрожит рука.

— В лесу было лучше, — сказала она дома. — Сегодня я там сидела как дурочка, ничего не понимала. Боялась sa тебя. Пришлось выйти на улицу, что — то сделать, хотя бы забрать эти цветы у стены, чтобы не сидеть сложа руки и не одуреть окончательно.

— Я, пожалуй, на минутку сбегаю в больницу, повидаюсь с Шимоном и Михалом. И с Дыной, если это возможно.

Она неохотно согласилась, и под вечер я поехал на такси в больницу. Однако к раненым, которых на всякий случай охраняла милиция, меня не допустили, только от врачей я узнал, что состояние Шатана тяжелое, а Шимек через несколько дней встанет на ноги, как и «тот третий», Дына. В больнице было еще несколько человек, легко раненных во время стычки с войсками и милицией, но этих я не знал.

На следующий день я вернулся на завод и выступал на митинге по случаю открытия новых отделений в литейном и прокатном цехах, пущенных благодаря нашей поездке. Все ее участники, кроме Юзефовича, который уже уволился, получили орден «Крест Заслуги». На небольшом приеме по этому поводу мы толковали о воскресных беспорядках и Шатане, но никто не высказывал вслух своего отношения к происшедшему, своих взглядов, между тем в конторах и цехах начался жаркий обмен мнениями, по коридорам кружили сплетни — об атаке русских танков, о штурме студенческого общежития, предпринятом сотрудниками органов безопасности, о десятках убитых с обеих сторон. Я пытался успокоить горячие головы, поскольку не любил сплетен и верил, что официальное сообщение должным образом все объяснит, а кроме того, меня задевало, что никто почему‑то не говорит о поездке, не расспрашивает о подробностях, не выражает ни малейшей радости по поводу полученной картошки, словно все это было вполне естественно и понятно, соответствовало нашему образу жизни. Разумеется, на митинге нас хвалили, но оратору не заменить личных, неофициальных высказываний. Я обошел весь завод, все цехи — от упаковочного до кузнечного и литейного, заглянул почти во все отделы к хозяйственникам. Мне улыбались, но о поездке не вспоминали, так что я даже заподозрил, что моя картошка куда‑то запропастилась, не дошла до людей. К счастью — ошибался, ничего не пропало. За время нашего отсутствия снова открыли столовую, с помощью специальных кредитов наладили подсобное хозяйство, закупили живой инвентарь, завезли кокс и уголь, раздобыли деньги.

Несколько дней я работал на заводе, дожидаясь вызова Корбацкого из комитета, и постоянно ловил себя на том, что увлекаюсь разговорами с вспомогательным персоналом, счетоводами, делопроизводителями, снабженцами, точнее, это были не разговоры, а мои монологи о поездке. Болтал, болтал, пока не заметил у слушателей едва скрываемую скуку. Зато после работы мы с Блондином, Козаком и прочей братвой направлялись в пивную и заново рассказывали друг другу всю историю. Домой я возвращался, пропустив несколько рюмок водки, хотя Ганка и просила, чтобы не пил. Мне претило ее испуганное лицо, когда она открывала дверь, причитания, забота о моем здоровье и репутации.