Она поила меня с ложечки, тревожно заглядывая в глаза.

— На заводе все в порядке, Ромек. О тебе постоянно справляются. Шатан звонит каждый день.

— Как это «звонит»?

— Нам поставили телефон. Есть еще много новостей, но не все сразу.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

Вскоре я уже мог подняться и настаивал, чтобы она рассказала обо всем, что произошло за время моей поездки и болезни, самому же ничего не пришлось описывать: она до мельчайших подробностей знала наши перипетии на западе.

— Я знаю все, — говорила Ганка. — Даже о той бабе в каморке. Ведь ты бредил, болтал, вот я и догадалась. Мог бы и пересилить себя. С немкой?

— Она была в лагере, понимаешь, в общем, это странная история, очень, очень странная.

— Вы всегда так говорите. Что здесь странного? Попросту нашкодил, а теперь приплетаешь к этому «странную историю».

— Мы условились, что будем друзьями, Ганя, а ты ведешь себя как ревнивая жена, просто смешно.

— Не очень‑то смешно, но оставим это. А о ревности не болтай. Разве не я привела Катажину? Встретила ее на улице, остановила и пригласила, хотя видела, что у нее руки дрожат и глаза горят, когда говорю о тебе. Ты слушаешь? Итак, новости: я разговаривала с «Юзефом», Корбацким, он очень тобой интересовался, ну и решено, что после референдума тебя переведут на новую должность, с повышением. Не рад?

— Откровенно говоря, не очень. Я полюбил завод или, может, просто привык, не знаю. А еще что?

— Лясовского перевели в Варшаву, теперь вместо него Посьвята, но он постоянно сидит в горах. Там ужасно. С каждым днем все хуже. И наконец еще одно: я беременна.

Она смотрела мне прямо в глаза, последнюю новость сообщила с явным трудом и, не дожидаясь ответа, добавила:

— От тебя зависит, как решишь, так и будет. Лучше всего — подумай спокойно, в таких делах спешить не следует.

Об этом я никогда не думал, не горел желанием стать отцом, напротив, с какой‑то, возможно, жестокой рассудительностью говорил себе: зачем? Никто не плодит детей ради них самих, а только для себя, для собственного удовольствия, утехи или обретения «опоры» на склоне лет, если, разумеется, речь идет о сознательном решении, а не о случайном результате обычного порыва страстей. Ребенок. Создать новое существо, целый мир только для того, чтобы удовлетворить инстинкт? А может, для того, чтобы, как говорят, иметь цель в жизни? Я не принадлежал к религиозным людям, ведь только они находят ответ на наивные вопросы, вроде: «Зачем?», «Почему?». Но какой все‑таки смысл в продлении рода человеческого? Здорово придумано, не правда ли? Выполнение долга перед обществом, государством, нацией? Пожалуй, только немцы при Гитлере плодили детей во имя такого понимания своего долга. Так что же? Я ненормальный, не желаю продолжить свое существование в лице последующих поколений, не принимаю во внимание того факта, что нельзя поступать так, как… собственно, как? А Ганка, она сама? Конечно, инстинкт материнства, естественное стремление, женское счастье. Сказать «нет»? По какому праву? Пусть будет так, как она хочет, это в первую очередь ее дело.

Я не мог разобраться с этим вопросом до конца, хотя и пытался спокойно его обдумать. Чувствовалось, что к моим мыслям примешиваются чьи‑то чужие, и успокоился лишь тогда, когда выловил в памяти образ человека в белом халате, Магистра философии. Это было Там. У меня настолько хватило смелости, что как‑то я спросил его, зачем он взялся за Гнусную Работу. Его ответ прозвучал так, словно был давно заготовлен впрок и продуман:

— Ты первый спрашиваешь, хотя этот вопрос у всех в глазах, если их не затемняет ненависть и страх. Поскольку смелые меня забавляют, я кое‑что тебе скажу. Почаще спрашивай «Зачем?» и поймешь меня. Только и всего. Нет, я не рехнулся, Гнусной Работой — действительно смешное название, полагаю, что это отзвук первобытных представлений, согласно которым названия существуют сами по себе, — Гнусной Работой, следовательно, я занимаюсь, как ты знаешь, уже второй год. Приблизительно две тысячи. Стольких я убил.

— Говорят, гораздо больше.

— Не имеет значения. Цифры — скверное изобретение. Однако вернемся к нашей теме. Тут витает в воздухе этот вопрос: «Зачем?» Тут я его себе до тех пор задавал, пока не понял. Ни за чем. Ясно? Ни за чем. Ни для чего. Я живу, на свет не просился, никто из нас не просился. Зачем? Ведь я умру, наверняка умру. Если у меня есть дети, их ждет такая же участь. Собственно, нас всех, все человечество, весь земной шар. Только через биллионы лет? Это отнюдь не утешение, а лишь довод, что созидание цивилизации — лишено смысла. Все сплошная бессмыслица, даже стремление пострадать или уклониться от страданий. Люди говорят, даже те, кого приводят ко мне на обработку, что желали бы еще перед смертью что‑то увидеть, получить, пережить, осуществить. К чему? Зачем, если ничего не возьмут с собой, когда я кончу Гнусную Работу? Страдаешь или нет — это, в сущности, все равно. Так что ж такого страшного я делаю, лишь сокращая бессмыслицу?

— Тогда и то, что нас истребляют in Ordnung[14] — произнес я не без усилия.

— Разумеется. Все in Ordnung, ибо закономерностью является бессмыслица. Единственно честный выход, если таковой вообще существует, — это полнейшее повиновение, ибо невозможно повернуть вспять, к чисто растительной жизни. Очень рад, что ты слушаешь, а то меня тут все боятся и не с кем побеседовать.

Тогда я выглянул в коридор. У дверей процедурной, где он выполнял Гнусную Работу, лежало десятка полтора полосатых роб и куча сандалий. Из кармана его халата торчал никелированный стерилизатор со шприцем. Стыдно признаться, но после двух — трех разговоров с Магистром — убийцей я легче переносил каторжный труд и побои, однако, едва положение улучшилось настолько, что стало хватать баланды и хлеба, одна мысль о его словах наполняла меня страхом. Я избегал Магистра, как заразы, пока меня не перевели в другое место.

Да, это он. «Зачем?» Будь я Творцом или Прародителем, подобный сверхвопрос имел бы для меня смысл, теперь же я признавал правоту Шатана и его наставников. Сейчас 1946 год, весна, с войной покончено, нас, поляков, более двадцати миллионов, в Европе дела сложились так, а не иначе, весь мир находится на определенных ступенях развития цивилизации. Факты, факты, данные нам в ощущение, объективные. И к черту пана Магистра. Я это еще как следует продумаю. А ребенок? Пусть решает Ганка.

Разумеется, она приняла решение, полагая, что и я желаю того же самого.

— Ромек, в бреду ты беспрестанно упоминал Катажину. Скажи, между вами, действительно все покончено? Иначе это ставило бы меня в глупое положение, сам понимаешь. Все‑таки она — первая.

Я успокоил ее, заверив, что горячечному бреду нельзя придавать значения. Несколько дней мы были по — детски счастливы, даже разговаривали тише и мягче, хотя ее нежности казались мне смешными и нудными. Я уже собирался выйти на работу, когда к нам нагрянул «Юзеф». Этот визит, а тем более его предложение о том, чтобы я перешел в партийный аппарат, явились для меня полнейшей неожиданностью.

— Я принимаю комитет, и мне нужны люди, а положение дьявольски сложное, сами понимаете. Впереди референдум, потом выборы, район здесь тяжелый. Заранее предупреждаю: никаких чудес не будет. После выборов посмотрим, а для начала предлагаю заняться пропагандой. С деньжатами у нас слабовато, в зарплате потеряете, наверняка это вас ударит по карману, но, надеюсь, вы считаете себя коммунистом?

— Хотел бы им быть, но такое дело мне не по плечу! Вам нужен человек всесторонне подкованный, с хорошо подвешенным языком, знающий марксизм.

— Вздор. Ведь я знаю вас. И понимаю. Горлопанов у нас хватает. Не для того я вас агитирую, чтобы вы ездили по повятам и языком болтали. Мне нужен, так сказать, человек, твердый и хороший организатор. Не возражайте, дорогой, не возражайте, это ни к чему не приведет. Пуль вы не боитесь, район знаете, народ вас любит.