Ксендз проснулся и заявил, что я прихожусь Терезе слишком дальним родственником, вдобавок со стороны ее блаженной памяти супруга, а посему, видимо, совершенно не претендую на наследство. Тщательная инвентаризация уже проведена, квартиру займут сестры Терезы с детишками…

— Вы могли бы с нами… как‑нибудь разместились бы, — сказала девица, занявшая мою тахту.

— Здесь будет христианский дом, — заявила твердо ее тетка. — Лучше убери со стола и оденься как положено.

— Простите великодушно, но могут возникнуть некоторые сложности, — заметил я, искренне развеселившись. — Собственно, квартира и все, что имеется в квартире, за исключением личных вещей Терезы, принадлежит мне. Могу показать ордер.

— Катитесь вместе со своим ордером… У него ордер, слыхали, ордер! — загоготал мужчина. — Подотритесь своим ордером, убирайтесь вон! Может, хотите нас постращать? Органами? Или русскими? Мы все наследники блаженной памяти Терезы, а Тереза была в почете, так, если пойдем куда следует, все уладим.

— В почете, не в почете, а нагрешила, и господь ее покарал, — вздохнула его жена.

Я понял, что меня здесь не знают, никто обо мне не наслышан, и я для них всего — навсего дальний родственник Терезы, возможная помеха, человек, который побывал на похоронах, а теперь снова явился, что существую в их представлении лишь со вчерашнего дня. Вдруг меня взял соблазн как‑нибудь поладить, остаться вместе с ними, сохранить инкогнито, поэтому я не спешил выставлять честную компанию и не протестовал, когда обе женщины, а затем и мужчины принялись доказывать свои права.

Ксендз, заморыш со вздутым животом, похожий на беременную вдову в трауре, правда, помалкивал, но он первый разобрался в обстановке, а моя несобранность ободрила его.

— Сын мой, — сказал он, увлекая меня в пустую кухню, — сын мой, я виясу, что в вашем сердце противоборствуют стремление к безмятежной жизни и желание воспользоваться моментом, бумажками с печатями и законами. А разве нельзя заключить с обеими женщинами полюбовную сделку, не ссылаясь на сомнительные права и привилегии, разве не лучше было бы снискать их расположение и обрести в их лице дружественные души, столь необходимые ныне. Обе сестры, я ручаюсь, готовы вознаградить вас, но советовал бы уступить без скандала, по доброй воле. Сын мой, обе женщины давно мечтают ради детей перебраться в город, а это для них единственная возмож ность. А ваши бумаги, сын мой, сегодня чего‑то стоят, завтра же могут потерять ценность, времена, как известно, тревожные, и одному богу ведомы судьбы этой страны. Получите деньги, устроитесь за милую душу, и все будет отлично. Согласны?

— Не согласен, святой отец, — возразил я, ибо мне не понравился этот брюхатый заморыш, верящий, что всего можно добиться с помощью денег. — Пусть родственники забирают Терезины тряпки и уматывают туда, откуда пришли, иначе позову милицию.

— Вы этого не сделаете! — воскликнул ксендз. — Господь покарает вас, сын мой.

На пороге показались оба деверя Терезы.

— На чем порешили?

— Съезжает или нет?

— Не съезжает, — ответил я за ксендза. — Идет за милицией.

Они преградили мне дорогу, велели ксендзу выйти и заперли двери на ключ. Я был заточен. Окна кухни выходили на глухую стену соседнего дома, я не мог даже позвать на помощь, а применить силу, высадить дверь, — было бы равнозначно объявлению войны всему семейству. Итак, я был узником. Снова меня разбирал смех, ибо вся жизнь казалась смехотворной, нелепой. Мы похоронили убитую Терезу, и ломаем комедию из‑за какого‑то барахла. Обладатель легендарной фамилии Роман Лютак сидит в белой кухоньке, среди кастрюль, между раковиной, выпотрошенным буфетом и еще теплой плитой. Послышалось движение: дверь задвигали шкафом, они выжидали, как я к этому отнесусь, а я сидел на табурете и выдавливал угорь на щеке, замеченный в зеркале. Будут брать на измор? А может, все вынесут и распродадут? Приятные люди, ничего не скажешь!

В комнатах раздавались их шаги и перешептыванье, потом зашумела вода в ванной, донеслись звуки уборки. Я помочился в раковину, поставил чайник на плиту и ждал, что будет дальше, но со временем, особенно после того, как в квартире все замерло и слышался лишь далекий скрежет трамвая на повороте да гул улицы, меня начал тревожить сам факт моего заточения. Это всего — навсего кухня, только кухня, это квартира, моя квартира, слева по коридору — туалет, справа ванная, петом коридор поворачивает и ведет к комнатам, которые соединены раздвижными дверями, но у каждой есть и отдельный вход, окна смотрят на улицу. Это только кухня, моя кухня, если заупрямлюсь, отворю окно и буду звать на помощь, пока кто‑нибудь не услышит, или высажу дверь, она тонкая и хлипкая, а шкаф не представляет собой серьезного препятствия. Но они могут ждать с оружием в руках или приготовили кое‑что еще, более хитроумное и страшное. Почему молчат? Они наверняка в квартире и ждут, чтобы я сделал какой‑то определенный шаг, нечто такое, что было бы им наруку. Я безоружен, а они, может, и не поголовно, но все-таки считают меня врагом или даже полагают, что именно я совратил Терезу с пути истинного на бездорожье. На красное бездорожье. Здорово: красное бездорожье.

Они могут меня убить. Люди с большой легкостью убивают тех, кем привыкли пренебрегать и кто внушает им отвращение. Такое мы уже видывали. Ты не человек, ибо не походишь на меня. И этого достаточно. Такое мы уже видывали. Убивали из‑за корки хлеба, почему не могут убить из‑за квартиры? Могут. Должны только убедить себя: там, на кухне, не человек, а таракан, крыса, нечто в этом роде. Двое мужчин, две женщины, ксендз, подростки, девица (глаза глупые, но спала у меня, если это имеет какое‑нибудь значение). Да, многовато. Я не удивился бы, если бы оказалось, что это вовсе не родственники Терезы, а… Нелепость, чудовищная нелепость! Так кто же? Те, что ее шлепнули? Идиотизм! Но они могут быть с «теми» в сговоре, и по их заданию заточили, задержали меня, почему бы и нет? Они как будто пронырливы и наделены фантазией. Так что же? Придут «те», чтобы судить? Вздор! Это кухня, это моя квартира, квартира охраняется людьми Лясовского, о чем «те» безусловно знают и поэтому не посмеют ничего тут сделать.

Я встал, осторожно открыл окно и высунулся, но увидел только глухую стену и помойку внизу. Из ящика буфета я достал длинный нож для резки хлеба, потрогал лезвие и провел им по глиняному горшку. Потом бросил в кипяток плитку суррогатного чая и вы пил горький отвар. В квартире по — прежнему царила тишина. Я нажал дверную ручку, она была чем‑то заклинена, не поддавалась.

— Есть там кто‑нибудь? — крикнул я, но никто не ответил, хотя мне показалось, что в коридоре скрипит пол.

Если я дольше здесь посижу, на меня обрушится все, что было Там. Начну вспоминать камеру, и барак, и бункер, и остальное. Мне захотелось, чтобы откликнулась девушка, чтобы она была одна по ту сторону. Такое случается лишь в сказках и легендах, глупец, не в жизни. Дева освобождает заточенного рыцаря.

— Есть там кто? — сноза крикнул я. — Отвечайте, иначе вышибу дверь! Вышибу, черт побери! Открою газ и всех перетравлю! Отвечайте!

Скрип половиц и шлепанье босых ног. Значит, все-таки…

— А вы не пугайте, — девичий голос. — Ничего вы не сделаете, шкаф тяжелый и стоит намертво.

— Позови ксендза!

— Нет его.

— Тогда кого‑нибудь из старших.

— Никого нет. Пошли к нотариусу. Мне вас жаль, но я ничего не могу поделать. Кто вы такой?

— Как это кто?

— Ну вообще, кто?

— Открой, тогда скажу. А что они замышляют?

— Не знаю, ничего хорошего, во всяком случае, ничего хорошего для вас.

— Послушай, я не могу здесь сидеть взаперти, я просидел много лет, пойми…

— Вы сидели? Где?

Я принялся рассказывать вразнобой, горячась, выкрикивал названия, факты и даты. Когда успокоился, услышал ее изменившийся голос.

— Ужасно. А я была в лесу, в партизанах. Отец тоже. Потому он и хочет перебраться в город, что у нас ему теперь житья нет. На нас дважды нападали. Грозили, что убьют. А тетка со своей родней — совсем другое дело. Они нигде не были. Но как обо всем проведали, тоже захотели остаться в городе.