Он прервался на мгновение, чтобы прочесть переданную ему записку.

— Товарищи! Товарищ Корбацкий по пути сюда подвергся нападению, он ранен.

«Значит, «Юзефа» зовут Мариан Корбацкий, он в ЦК, — лихорадочно думал я. — Что я ему скажу? Что он знает обо мне? Да, это тот самый голос, ровный и усталый, голос из настоящего и из прошлого».

— …Нас было немного; убиваемые немецкими фашистами, убиваемые польской реакцией, осуждаемые и предаваемые анафеме отечественной буржуазией мы, только мы представили народу справедливую программу. («Я очень устал, охотнее всего лег бы спать, но разрешите задать всего один вопрос: «Вы не ожидаете никаких визитов?») Кем был товарищ Лютак, кем были товарищи из заводского комитета партии, отдавшие свою жизнь за Народную Польшу? Ян Лютак пришел в ППР, ибо сказал себе: все это уже было, что провозглашают другие, все уже побывали у власти, а теперь одни поддерживают других, чтобы снова дорваться до кормила; именно то, в чем обвиняют ППР ее враги, и является правильным, после войны надо будет все в корне изменить. Ян Лютак знал, что наша партия, товарищи, всегда говорит людям правду, порой горькую, но правду… («Это хорошо, что вы не спрашиваете, кто я такой… Сейчас плохо знать слишком много. Вы не дружите с Каролем? Это ваш двоюродный брат. Он производит впечатление отважного человека».)

Мы победили, но это еще не окончательная победа, товарищи. Враг разбит, но не уничтожен. Это он стрелял из‑за угла в крестьян, берущих господскую землю, это он морит голодом города, это он делает ставку на третью мировую войну и сеет тревогу, это он хочет развязать гражданскую войну, это он стравливает и подзуживает. Но терпит одно поражение за другим. Вы знаете, что в Потсдаме… («Не могу больше выдержать, никто не является, а это странно. Сегодня — пойду и сам проверю. Не возражайте, так надо. Дайте мне только на время какое‑нибудь пальто и шляпу. Поеду на извозчике, к тому же это недалеко».)

— Слушай, — сказала Катажина, когда я сообщил ей, что «Юзеф» хочет уйти, — я боюсь. Он выйдет, а вдруг его подкарауливают где‑нибудь на улице. Подведет заодно и нас. Ох, уж этот Кароль! Мог бы, по крайней мере, сначала посоветоваться с нами. Я могла бы, например, отвезти «Юзефа» в деревню, к отцу. Как ты думаешь, кто он?

— Понятия не имею; С виду интеллигентный, но ведь Кароль сказал только, что его препоручили ему час назад.

— Почему не спрятал «Юзефа» у себя?

— Не знаю. Очевидно, была какая‑нибудь причина, может, ждал обыска или, как это говорят, сам погорел. Сегодня он должен прийти, тогда все выяснится.

Корбацкий еще держал речь, ко я уже ке слышал, так как я запутался в фактах и оценках, уяснив лишь то, что новое правительство объявит Еыборы, что страна разорена, что необходимы мир и созидательный труд всех поляков. Корбацкий, наверное, говорил интересные вещи, поскольку толпа слушала молча, однако мне было скучно. Я думал все время о «Юзефе», а не о Мариане Корбацком. После него выступал кто‑то из воеводского комитета, а потом представитель заводской молодежи. Когда раздался голос Шатана, который предоставил мне слово, я оцепенел, и, если бы меня не толкнули к микрофону, не смог бы сдвинуться с места. Я боязливо выдавил первую фразу, написанную на бумажке, не решаясь взглянуть в лицо толпы.

— Глядя на памятник, я подумал, что люди не умирают так, как нам представляется, не покидают нас навсегда, — говорил я. — Остаются после них не только воспоминания, цветы на могиле, траурные годовщины. Они живут среди нас в своих мыслях и свершеньях. Мой отец присутствует здесь…

Я читал текст, великолепно составленный Лобзовским, до тех пор, пока мой взгляд не упал на забинтованную руку «Юзефа». Я уже собирался прочитать фразу Лобзовского о том, что основной гарантией победы является единый фронт трудящихся, но эта картина вдруг, не знаю почему, взбудоражила меня, и я, отбросив бумажку, сказал:

— Я вернулся Оттуда, где ежедневно убивали ты сячи женщин, мужчин и детей, где человек был ничем, где людей продавали на заводы, как рабов. Кто говорит о войне, тот хочет возврата тех времен. Мы знаем, что такое война, страдание и голод. Мы больше их не хотим…

Меня прервали, из толпы раздались крики: «Не хотим!», «Долой убийц!», «Не хотим!». Я поклонился и уступил место воеводе, который, подождав немного, прочитал указ о посмертном награждении отца орденом. И вручил его мне в красной коробочке. «Юзеф» спустился с трибуны и дернул за шнур, придерживающий покров на памятнике. Показалась гранитная глыба, оркестр заиграл «Интернационал», делегации начали возлагать венки и букеты цветов.

Тереза плакала. Я обнял ее, отвел в сторону, но здесь как раз проходили знаменосцы и делегации с фабрик; люди приостанавливались, глазели на нас, полные впечатлений, но все еще не насытившиеся ими, перешептывались и неохотно расходились.

Подбежал Шатан, пожал руку.

— Прекрасно, — сказал он. — Товарищ Корбацкий просил, чтобы вы обязательно были у нас! Не забудьте! Есть приглашение?

Я показал ему пригласительный билет с текстом, напечатанным красной краской.

После осмотра завода нас провели в красный уголок. Я уселся за длинным столом рядом с «Юзефом», изумленно рассматривая уложенные веночками темно — красные ломтики колбасы, бутылки с водкой, белый хлеб.

— У нас свое подсобное хозяйство, — пояснил Шатан. — Свинарник, скотный двор, парники, большой огород.

— Карточки надо давать только рабочим, это и будет социализм, но вы социализма стыдитесь, — бурчал седовласый мужчина, сидевший напротив «Юзефа».

После нескольких тостов «Юзеф» обратился ко мне.

— Пожалуй, я должен вам кое‑что объяснить, хотя еще немного, и до этого бы не дошло. — Он пошевелил раненой рукой. — Нас обстреляли на шоссе за Кельцами, охрана открыла огонь, но я понял, что в этих условиях — мы ехали через лес — боя принимать нельзя. Мы удрали с двумя ранеными… Но вернемся к прошлому: тогда мне тоже пришлось удирать. Дом окружили, я бежал через чердак, потом садами. Нас было двое. Второй, молодой человек, знал Кароля, а поскольку это случилось в том же районе, где жил Кароль, парень оставил меня в пустом сарае, а сам пошел к нему. Но Кароль не мог меня спрятать у себя, не помню уже, что он тогда сказал, нечто, во всяком случае, весьма убедительное, короче, мне пришлось решать самому. Парня я немедленно послал к нашим, чтобы их предостеречь, а Кароля попросил подыскать мне убежище на нейтральной почве, разумеется, безопасное. Ему пришли в голову вы. «Тихие, надежные», — сказал он. Мы договорились, что Кароль придет через два — три дня, впрочем, раньше он не мог. Если бы он пришел, я послал бы его к моему товарищу, поскольку они были знакомы. Но он не явился. Мне пришлось пойти самому, вас я не имел права подвергать опасности, к тому же я ожидал самого страшного — массовых арестов, потери связей. Я всего несколько дней назад приехал из Варшавы и почти не имел их. Предположения оказались правильными. Арестовали всех прямо на квартирах, накрыли, как птенцов в гнезде, пока я находился у вас. Но этим дело не кончилось. Я и сам попался, причем совершенно случайно, во время облавы. Нас заперли в школе, собирались вывезти на принудительные работы. К счастью, гестапо не искало меня среди задержанных полицией… Я бежал из эшелона и вернулся в Варшаву, ничего не зная о вас. Но это была громкая история, слишком громкая, мои дорогие, потому дошла и до меня. Поздновато, конечно, но дошла. Она‑то и привела меня к вашему отцу, у которого я намеревался узнать подробности, когда принял здешний округ, а остальное вам уже известно.

— Значит, кроме Кароля, никто не знал, где вы намеревались скрываться?

— Никто.

— Тогда я не понимаю, откуда они об этом узнали. Предположим, что они шли по следу, следили за вами, но в таком случае нагрянули бы в первый же день и наверняка не дали бы вам безнаказанно покинуть дом.

— Конечно. Знали об этом четверо: Кароль, я, вы и ваша жена, но возможно, что кто‑нибудь из этой четверки проболтался кому‑то еще. Кароля нет, никто не знает, что с ним, значит, этого, пожалуй, уже не выяснишь. Но если он не сказал даже матери, кому мог сказать? Кроме того, он не знал, кто я, мог лишь догадываться. Ну, ладно, главное, что мы живы, А как ваша жена?