Он вышел. С лестницы донесся негромкий голос Джорджа. Я запер дверь.
Похороны превратились во внушительную процессию. Казалось, когда Слоумер умер, город опешил и никто толком не знал, что, собственно, это означает и что следует делать. В результате почти ничего не осталось несделанным — все большие предприятия прислали своих представителей, все таксомоторные фирмы прислали все свои машины. Катафалк был одной огромной грудой цветов, из которой торчали только четыре колеса внизу и голова кучера вверху. Этот импровизированный спектакль привлек огромные толпы, и процессия двигалась в атмосфере почтительного недоумения.
Джордж, Фрэнк и я ехали в такси еще с двумя людьми, которым раза два приходилось встречаться со Слоумером по делам. На одного из них произвело сильное впечатление большое число зрителей, которые нагибались и заглядывали в окошко такси, и он сказал:
— А знаете, это по-своему конец эпохи.
Джордж поднял свои кустистые брови — без пса он выглядел совсем потерянным.
— Что вы имеете в виду? — спросил он терпеливо.
— Теперь, когда Слоумер умер, — ответил тот, — вы увидите, что всяким большим объединениям будет легче проникнуть в наш город. Вы еще вспомните мои слова. Козырного туза в колоде больше не будет. Мы станем такими же, как остальные большие города, — муниципализированными, безличными, анонимными. И единственным нашим опознавательным знаком будет, — он взмахнул в мою сторону рукой в перчатке, — место, занятое нашими регбистами.
Он снова стал смотреть на толпу, запрудившую Маркет-стрит, по которой процессия двигалась к церкви Святой Терезы. Было жарко.
— Вот поглядите, — снова заговорил он. — Больше уже не будет похорон, когда весь город высыпает на улицы поглядеть, как хоронят человека, им почти неизвестного… — Он щелкнул пальцами, обтянутыми перчаткой. — Но у нас будет команда регбистов.
Джордж подергал тугой воротничок.
— И слава богу, — сказал он.
5
Я снова забился в нору и не помнил ни о чем, кроме регби. Жить — значило отбывать повинность, не слишком о ней задумываясь. Каждый вечер я тренировался все напряженнее: пробегал по нескольку миль, прыгал через веревочку, переставая, только когда голова уже шла кругом, боксировал с тенью, пока мне не начинало казаться, что я бью собственную тень. Я непрерывно находился в движении и в конце концов отучил свое тело чувствовать, так что оно просто выполняло то, к чему было приучено. Я обнаружил, что утратил всякий интерес к результативности моей игры и специально старался причинять боль и доставлять неприятности. Я был готов приносить своей команде очки, но самого меня увлекали лишь те минуты, когда я бежал с мячом и останавливал тигров так, будто они натолкнулись на утес. Я только делал вид, что играю в регби. Человеку одиночество противопоказано, но я этого, наверное, не понимал. Я говорил себе, что был прав с самого начала: никаких чувств у меня вообще нет. И нечего вести себя так, будто они у меня есть.
Когда пришло это письмо, я не сомневался, что еще какая-нибудь школьница опять признается мне в безумной страсти. Я взял его с полки в «Примстоуне», на которую сваливали письма болельщиков, и меня сразу же удивило одно-единственное слово, написанное сверху — «воскресенье». А был вторник, и я еще подумал, зачем понадобилось помечать день недели в таком письме. В нем говорилось, что миссис Хэммонд увезли в Райдингскую больницу. Эмма Комптон не была уверена, что это может меня заинтересовать. В Райдинг обычно брали безнадежных.
Я сказал про это Дею и ушел, не дожидаясь тренировки. Я поехал через весь город к Райдингу — больнице на самом гребне над Хайфилдом.
На нее мне удалось только взглянуть. Она не то спала, не то была в забытьи. После небольшого препирательства ко мне вызвали сестру, а после большого — и врача. Это был маленький коренастый шотландец, примерно мой ровесник, и, узнав, кто я, он тут же пригласил меня к себе в кабинет.
— Артур Мейчин, вы же играете в городской команде, — сообщил он мне. — А кто вам больная?
— Раньше я жил у нее на квартире. Что с ней?
— Закупорка сосуда в мозгу, — ответил он после того, как рассказал мне, что ходит иногда на игры городской команды. — Пока мы почти ничего не можем сделать, — добавил он.
— А что с ней будет… То есть это серьезно?
— Серьезно?.. Да, это серьезно, — он внимательно посмотрел на меня, определяя степень моей заинтересованности.
— Она умрет?
Я ждал, что он улыбнется моему простодушию. Я ждал, что он неодобрительно потреплет меня по плечу и скажет: «Ну, конечно, нет!»
— Боюсь, пока я ничего сказать не могу. — Он втянул воздух через нос и прикинул, не лучше ли будет поговорить о регби. — Я знаю, что вы думаете, — добавил он. — Но так обстоит дело в настоящий момент. И поймите: положение у нее критическое.
— А скоро ли вы узнаете, каков будет исход?
— Я попробую вам объяснить. Тромб, как нам кажется, находится в наиболее опасной области мозга. Он может рассосаться без каких-либо последствий. А с другой стороны, может оказаться и роковым. Мне очень жаль, что дело обстоит именно так, но ведь лучше знать истинное положение вещей, а не просто мнение врача, верно? Вы ей не родственник?
— Нет, я просто снимал у нее комнату.
— Таким образом, эмоционально это вас никак не затрагивает.
— А какая разница?
— В подобных случаях это всегда полезно.
— Но, кроме фактов, вы, быть может, скажете мне и свое мнение?
— Если хотите: думаю, что она вряд ли будет жить. Во всяком случае, судя…
— Могу я взять для нее отдельную палату?
— Ну… вам, пожалуй, это и можно. — Он осмотрел меня с головы до ног, как будто мое тело имело прямое отношение к вопросу. — Я попробую что-нибудь устроить. Так сказать, неофициально, Артур.
— Вы что, переполнены?
— Мы всегда переполнены. Но кругооборот, так сказать, у нас идет довольно быстро. Думаю, что смогу это устроить. Я и сам здесь совсем недавно. — Он улыбнулся: слегка, по-дружески, смакуя и знакомство со мной и то, что я известный регбист. — Я слышал, что вы летом как будто отправляетесь в турне по Австралии.
— Возможно. Но я, наверное, откажусь. Вы не знаете, отчего она могла заболеть?
Он внезапно почувствовал, что я не оценил его сочувствия и дружеского расположения. А я почувствовал, что обманул его: ведь он вел себя очень порядочно.
— Давно вы с ней знакомы?
— Лет пять.
— А в последнее время?
— Мы практически не виделись больше года.
Это облегчило для него ситуацию.
— Первопричина, на мой взгляд, — крайне угнетенное состояние духа. Если вы не видели ее больше года, то, возможно, вам это неизвестно. Она чрезвычайно ослабела, и, говоря откровенно, именно это в сочетании с местом тромба и заставляет меня думать, что она вряд ли выживет. У нее нет сил жить, а может быть, и воли.
Наступило долгое напряженное молчание — он как будто не сознавал, что кончил говорить. В кабинете стояла нерушимая тишина. И казалось, она будет длиться вечно: я не знал, что сказать, что крикнуть, чтобы ее нарушить. Потом он добавил:
— Такой тип пациентов для нас обычен, хотя чаще нам приходится иметь дело с людьми постарше. Вы понимаете, я говорю объективно.
— Ну, надеюсь, мне не придется слушать, как вы говорите о тех, кто вам не нравится! — сказал я, и он засмеялся.
Я изо всех сил старался чувствовать к нему дружеский интерес.
— Но я хотел бы, чтобы у нее было все самое лучшее.
— Договорились, Артур, — сказал он. — Однако у меня есть все основания полагать, что она хочет умереть…
— А как же ее дети? У нее ведь есть сын и дочь.
— Если не ошибаюсь, их взяла к себе какая-то родственница. По-видимому, ее единственная родственница.
— Но есть у нее хоть какой-нибудь шанс?
Он помолчал, оценивая мой тон.
— Пожалуй, я переложил черной краски. Я был с вами совершенно откровенен. Некоторая надежда есть. Вы часто хотели бы навещать ее?