– Не узнаю тебя, Ян Черут. Ты же с голой задницей бежишь на раненого слона и отгоняешь его шляпой.

– Слоны – другое дело, – мрачно возразил Ян Черут, – а вот колдовство… – Внезапно он приободрился и весело прищурился, как озорной гном. – Все равно кто-то должен остаться с носильщиками, а то они растащат все добро и сбегут домой.

Зуга оставил людей в лагере у маленькой мутноватой лужи в часе ходьбы от ближайшего гранитного холма. Рано утром, когда на земле еще лежали длинные тени, а трава не высохла от росы, он наполнил водой эмалированную флягу, смочив ее толстую войлочную обшивку, подвесил на пояс полный кисет с порохом, мешок с провизией и зашагал вперед с тяжелым слоновым ружьем на плече.

Впереди высились купола из жемчужно-серого гранита, гладкие, как колено, полностью лишенные растительности. Майор с замирающим сердцем взбирался по редколесью, размышляя о предстоящей задаче.

С каждым шагом холмы, казалось, поднимались все выше, ущелья между ними становились глубже и опаснее, колючий кустарник забивал расселины все плотнее. По этим непроходимым местам можно было блуждать месяцами, у отца хотя бы был проводник… Однако в конце концов все оказалось настолько просто, что Зуга разозлился на себя за несообразительность.

«Даже Мзиликази, кровавый тиран, шлет ей свои дары», – писал отец в дневнике.

Глазам внезапно открылась ровная вытоптанная дорога, на которой могли свободно разойтись два человека. Путь уверенно устремлялся с запада в лабиринт гладких гранитных холмов. Несомненно, именно здесь проходили посланцы короля матабеле.

Поднявшись на первый пологий склон, дорога неожиданно углубилась в ущелье между скалами и, сузившись, запетляла среди огромных гранитных валунов. По сторонам рос густой кустарник: колючие ветви тесно сплелись над дорогой, образуя полутемный туннель, по которому приходилось пробираться пригнувшись.

Ущелье было таким глубоким, что на его дно не проникали лучи солнца, но от нагретых гранитных стен шел жар, как от открытой печи. Зуга взмок, пот холодными каплями щекотал бока. Кустарник постепенно стал реже, ущелье сузилось, сжатое сходящимися скальными стенами. В этих воротах, созданных самой природой, горстка воинов с копьями могла бы сдерживать целый полк. Высоко над головой, на уступе скалы, виднелась небольшая, крытая листьями сторожевая хижина, в неподвижный знойный воздух отвесно подымался голубой дымок сигнального костра, однако никаких признаков часового не наблюдалось.

Майор оперся на ружье и перевел дух, украдкой осматривая утесы в поисках врагов, готовых осыпать незваного гостя градом камней. В раскаленном ущелье царила тишина, не слышалось ни пения птиц, ни стрекотания насекомых, и это подавляло сильнее, чем невыносимая жара. Зуга запрокинул голову и громко крикнул вверх, в сторону сторожевой хижины. Эхо запрыгало по скалам, затем стихло до смущенного шепота и сменилось той же зловещей тишиной. «Последним белым человеком, прошедшим по этой дороге, был Меч Господень собственной персоной, и шел он далеко не с добрыми намерениями», – с горечью подумал Зуга. Едва ли того, кто следует за ним, встретят как героя.

Майор закинул ружье за плечо и двинулся к гранитным воротам. Что бы ни поджидало за ними, оставалось лишь идти вперед. Узкий проход был выстлан хрустящим серым песком с крупинками слюды, которые сверкали, как алмазы, даже в сумраке. Коридор плавно изгибался, не позволяя видеть ни входа, ни того, что впереди. Зуге захотелось ускорить шаг: место чересчур походило на западню, и он сдерживался, чтобы походкой не выдать страха и нерешительности.

За поворотом гранитные стены широко раздвигались. С одной стороны по гранитному утесу струился небольшой ручеек, с тихим журчанием вливался в естественный каменный бассейн и, переполняя его, бежал дальше. Зуга вышел из каменного прохода и огляделся. Перед ним расстилалась уютная долина в полмили шириной и примерно вдвое длиннее. Берега ручья поросли свежей зеленой травой.

В середине долины сбились в кучку хижины, аккуратно крытые листьями, поблизости ковырялись в земле несколько тощих кур. Майор спустился по склону к деревне. Все жилища были покинуты, но совсем недавно – даже каша в горшках не остыла.

Три самые большие хижины оказались битком набитыми сокровищами – кожаными мешками с солью, железными инструментами и оружием, слитками красной меди и грудами небольших слоновьих бивней. Очевидно, это и были дары, предназначенные оракулу, – подношения богам дождя, плата за проклятие, наложенное на врага, или за смягченное сердце кокетки.

Отсутствие запоров и охранников убедительно свидетельствовало о власти умлимо и ее вере в собственное могущество. Однако, если верить дневнику Фуллера Баллантайна, «грязная полуночная ведьма», как он ее называл, была давным-давно мертва и ее разбитый череп, обглоданный гиенами, выбелило жаркое африканское солнце.

Пригнувшись, Зуга вышел через низкую дверь последней хижины на солнечный свет. Он снова окликнул, но не получил ответа. Люди здесь безусловно обитали, и много, но вступить с ними в контакт и выяснить точное местонахождение «гробницы царей» было не так-то просто.

Опершись на длинное ружье, майор окинул взглядом крутые скалы и заметил тропу. Дорога, проходившая сквозь деревню, тянулась по долине, затем по дальнему склону и обрывалась у гранитного утеса, где виднелось отверстие пещеры, рассекавшее основание скалы узкой горизонтальной щелью, похожей на лягушачий рот.

Зуга вкарабкался по пологому склону к пещере. Мешок с провизией и флягу он оставил в деревне и шел налегке, рослый и гибкий. Его борода золотилась на солнце, и ни один тайный наблюдатель не сомневался, что это вождь и великий воин, достойный уважения.

Наверху он остановился – не от усталости, подъем был вовсе не тяжел, а чтобы осмотреться. Устье пещеры достигало в ширину ста шагов, а до потолка можно было дотянуться рукой. Дальше дорогу перекрывала стена из обтесанных гранитных блоков, пригнанных друг к другу так плотно, что между ними нельзя было просунуть лезвие ножа. Стену явно строили умелые каменщики, но в незапамятные времена: кое-где блоки обрушились и валялись грудами, открывая темные проходы.

Тропа вела в один из таких провалов и исчезала во мраке. Вход выглядел не слишком гостеприимно. Если войти, свет останется у него за спиной, а глаза не успеют привыкнуть к темноте. Что, если внутри поджидает воин с топором или копьем? Вглядываясь в зловещую тьму, майор почувствовал, что его первоначальный энтузиазм остывает. Он сложил ладони рупором и выкрикнул на языке матабеле:

– Я пришел с миром!

Ему ответили почти сразу. Тоненький детский голосок прозвучал прямо за плечом, совсем рядом.

– Белый – цвет траура и смерти, – послышались слова на том же языке.

Майор в замешательстве огляделся. Никого. Сердце тревожно заколотилось. Долина за спиной была пустынна и безмолвна – ни человека, ни животного. Казалось, голос исходит из воздуха.

У Зуги пересохло во рту, от страха вдруг зачесалось все тело. Внезапно с утеса над головой раздался другой голос:

– Белый – цвет войны.

На сей раз это был голос древней старухи, скрежещущий и пронзительный. Зуга поспешно задрал голову – склон утеса был голым и гладким. Сердце колотилось в груди, как птица в клетке, горло сжалось от страха.

– Белый – цвет рабства, – прозвенел над головой мелодичный девичий голос, нежный и текучий, как журчание ручейка.

«И заговорила она голосами Вельзевула и Белиала, Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны», – писал отец. Зуга почувствовал, как его ноги наливаются свинцом от суеверного ужаса.

– Белый орел низверг каменных соколов! – загрохотал в пещере густой бас, гулкий, как рев быка.

Зуга набрал в грудь побольше воздуха, чтобы овладеть непокорным телом. Память воскресила воспоминания детства – брайтонский пирс воскресным августовским днем; вцепившись в руку дяди Уильяма, мальчик зачарованно смотрит на фокусника, который оживил куклу, и та говорит тоненьким писклявым голоском, а ей кто-то отвечает из коробки, в которой не уместится даже кролик…