Эн. Эл. проходит мимо таксофона. Постой-ка… Справочное бюро… Да, но какой от него толк: “Извините, не можете ли вы сказать, как меня зовут…”

Он заметил телефонную книгу, тонкой цепочкой прикрепленную к стене. Если поискать в ней и наткнуться на свою фамилию, может быть, вспышка молнии прорежет тьму, ибо совершенно невероятно, чтобы человек не узнал свою фамилию! Но ведь придется перелистать всю книгу, а разве здесь это сделаешь. Или попробовать ее украсть? Но он чувствовал, что сейчас не в состоянии отважиться на такой шаг. Телефон… да, дома у него есть телефон, черный аппарат слева от пишущей машинки “Оптима”. Он даже знает, что рядом с ним на темной полированной столешнице два небольших кружка пыли; сколько он их не стирал, они возникали вновь. И однажды его осенило — это следы от рюмок. По всей вероятности из них пили что-то тягучее, содержащее сахар. Когда он попадет домой, придется как следует вымыть стол теплой водой с содой. Да-а, когда-то он попадет…

Телефон… Вполне возможно, он его засекретил. (Несколько театральное выражение по отношению к аппарату, номер которого владелец не разрешил напечатать в телефонной книге.) Если засекретил, то от телефонной книги нет никакого проку. И вообще в ней хоть пруд пруди разных Касков, Таммов, Сааров и Ивановых. Сможет ли он найти себя среди них, если у него подобная фамилия? Не сможет, да и фамилия у него не такая. Если бы у него была фамилия, какой литературная братия отдает предпочтение в своих опусах, например, Лапетеус, Рейспасс либо Малтсроос, то, возможно, на него и нашло бы озарение. М-да… Кто знает, красивая у меня фамилия? Или безобразная? Многим ведь не по душе собственная фамилия.

Он усмехнулся — впервые за последнее время — припомнив, как несколько лет назад ему пришлось проверять списки избирателей в качестве агитатора, кстати, это слово кое-что утратило из своего первоначального значения. Тогда он наткнулся в одной уютной квартирке на одинокую девушку с румянцем на лице, которое стало багровым, когда она показала свой паспорт. Ее звали Венера Двоепопова…

А чему тут собственно усмехаться, ведь сейчас он согласился бы на любую фамилию.

— Это ты, Аста милая?.. Да, это я, Теофил! — радостно кричал в телефонную трубку молодой мужчина.

Волна зависти захлестнула его, и может быть, именно потому этот склонный к полноте типчик со шкиперской, сверх меры ухоженной бородкой показался ему отталкивающим. Розовые щечки и бесцветная бородка, что же это ему напомнило? Опять, наверное, что-то далекое, единственное, что еще удержалось в памяти. Ага! Так и есть. Когда-то он забыл кусок арбуза между двух тарелок (одна из них кверху дном как крышка). Потом он обнаружил этот кусок, но с отвращением выбросил в помойное ведро: на розовато-лиловой поверхности появились длинные ползучие нити, противные, светло-серые нити, по всей вероятности, какой-то вид быстро разрастающегося плесневого грибка.

Теофил закончил разговор с милой Астой и улыбался блаженно. Эн. Эл. подошел к таксофону, открыл телефонную книгу, полистал ее на всякий случай: Быстроумов, Обукакк, Рийсберг… Нет, с ходу он ничего не найдет. И тут его бросило в жар: чего он торчит возле телефона? У него ведь копейки нет за душой. Он нелепо замер с книгой в руках.

— Вы вообще-то собираетесь звонить?

Два глаза смотрели на него из-за очков колюче и пытливо. Рядом с ним стоял пожилой человек. В руке он держал трость с никелированным набалдашником в виде злой совиной головы, которая вылупилась на Эн. Эл. еще более пытливо.

Он протянул пожилому мужчине телефонную книгу.

— Да она мне не нужна! — прохрипел тот сердито. Телефонная книга повисла на цепочке, а старик подошел к автомату и опустил в прорезь двухкопеечную монету. Денежку, которой у Эн. Эл., к сожалению, нет…

Эн. Эл. опять сидит на скамейке и размышляет. Если он не коренной таллинец, то во всяком случае достаточно долго и достаточно часто здесь бывал! Он довольно хорошо помнит, что на месте теперешнего памятника борцам революции был другой: Иосиф Виссарионович самолично требовательным взглядом обозревал здание вокзала, главные ворота Таллинна. Ему не грозили неприятности, связанные с потерей памяти, потому что каждый тут же его узнал бы.

Затем происходит нечто вроде чуда средней величины.

Если потерю памяти сравнить с падением в пропасть, то представившийся случай следует считать либо одиноким деревом, умудрившимся пустить корни в каменной стене, либо последним выступом скалы, за который, может быть, удастся зацепиться.

— О, кого я вижу! Ехать куда-нибудь собрался или кого-то встречаешь? — Женщина опускает большой чемодан на ступеньку лестницы. Очень у нее знакомый голос. Ей около сорока. Нет, возможно, чуть больше — невысокая, тонкокостная, но грудастая. Бойкая, подстриженная под мальчика, во взгляде с хитринкой нечто от Гавроша. Сослуживица? Бывшая невеста? Девочка из детства, с которой возводили песочные крепости? Не знаю, совершенно не знаю! Очевидно, ищет того, кто ее должен встретить, и несколько озабочена. Само собой понятно — такой чемоданище… А-а, вспомнил: она могла свистнуть лучше многих ребят и сейчас, наверное, еще может: вот сунет два пальца в рот и дунет как в иерихонскую трубу. У людей холодные мурашки по спине побегут.

— Да я просто так… Угораздило… — А ведь его в самом деле угораздила нелегкая. Впрочем, от него и не ждут ответа.

Женщина оглядывается по сторонам, и тут он узнает запах ее духов. Девочки, играющие в песочек, не употребляют духов — значит, знакомство более позднее.

Вспоминается какая-то кухня. В комнате за стеной в разгаре вечеринка, вполне возможно какой-нибудь студенческий “междусобойчик”. Завывает маг. А за кухонным окном уже брезжит рассвет. Они вдвоем с этой молодой женщиной юркнули в кухню, и она, хихикая, закрыла дверь на крючок.

— Пускай Эрвин, олух царя небесного, поищет. Он жутко ревнивый. Особенно, малость хлебнувши…

Эн. Эл. истолковал ее поступок, как сделал бы на его месте всякий нормальный мужчина, но заработал оплеуху… И тут же кто-то постучался в дверь. Конечно, Эрвин. Но он даже не заметил их, отошедших к окну. Его мучила жажда, надо полагать сильнейшая. Он наклонился к крану и глотал самозабвенно. А затем повернулся кругом и был таков.

Девушку словно уязвили. И теперь Эн. Эл. сам запер дверь. Она позволила привалить себя к плите — плита была приятно тепленькая. Позволила кое-что еще, но далеко не все. Так что в плите теплоты оказалось побольше, чем в девушке, девушка была совсем холодная и индифферентная. Кое-что дозволила как бы из мести, а ведь это унизительно для мужчины.

Вскоре они вернулись в комнату, полную табачного дыма. Тут-то девушка и свистнула, заложив два пальца в рот. Да так свистнула, что кое-кто отрезвел. И откуда только что взялось, откуда в этой хрупкой грудной клетке, скорее предназначенной экспонировать прелестную грудь, такая сила, такой напор, — подумал тогда Эн. Эл. Ну да, однако в настоящий момент это, естественно, не имеет ни малейшего значения.

— Как твои… — начала было женщина и вдруг умолкла. Ну же! Он впился ногтями в ладонь и задержал дыхание: начало фразы вселяло надежду, что сейчас вот его назовут по имени, что наконец-то его нарекут, окропив святой водой!

— …Н-да, так как (еще есть надежда!) идут твои дела?

Всё!

Крещение не состоялось. И он услышал свой придурковатый ответ:

— Да как заправишь, так и идут…

— Ну какой же Эрвин олух… — пробормотала женщина.

Олух… Слово прозвучало вульгарно, тем более что находилось в явном противоречии с тоном. У нее все еще в ходу школьный жаргон: некоторые люди не отказываются от такого рода выражений, хотя они давно уже не подходят им по возрасту. Не собираются ли продлить таким образом молодость? Но годы свои так не скроешь, наоборот, тем явственнее их неумолимый бег. Когда женщина повернулась спиной, он увидел ее коленные сгибы, где намечались венозные узелки. Что касается возраста женщин, то коленные сгибы предательски его выдают. К тому же их не запудришь, не нарумянишь.