Это и есть моя самая большая новость.
Новость, которую я назвал бы несчастьем. Весь мой жизненный уклад в опасности! И источник этой опасности сейчас находится в моем портфеле — большой, толстый темно-зеленый конверт с печатью, который прислало какое-то адвокатское бюро из Германии. Жуткое дело!
У моего законного отца и женщины, на которой он женился за границей, не было детей. Свое довольно большое состояние — он и там дорос до владельца большого универмага — отец завещал вначале жене, а теперь умерла и жена, и по завещанию все это добро отошло ко мне.
И адвокаты сообщают, что на универмаг найдутся хорошие покупатели, если вдруг мне самому не захочется переезжать на жительство. Разумеется, мне не захочется. И вообще мне не хочется становиться бизнесменом! Нужно мне это унижение… В таком случае денег мне хватило бы на то, чтобы стать хозяином кафе МАЙАСМОК, которым когда-то владел мой прадед. Или, по меньшей мере, владельцем солидного пакета акций.
Да, но я и слышать не хочу ни о какой роли владельца. Ведь она налагает и обязанности. Да, кроме того, ходи к парикмахеру, заботься о каком-то имидже. Не желаю!
Оставьте мне мой мир, дайте мне изучать изображенных фра Анжелико — серьезных, умиленных, прозревающих восхитительность мира и потрясенных верующих людей, которых в сегодняшней действительности, кажется, уже и нет. (А если есть, то, может быть, в каком-нибудь монастыре.)
Я бы уничтожил это противное, опасное письмо темно-зеленого цвета, но я же знаю, что вскоре пришлют новое. Известное дело, суммы с длиннющим хвостом нулей кружат головы и адвокатам и посредникам.
Женщина опора мужчины, кому же еще как не Катарине я должен был рассказать о своей беде… И я завел разговор о том, что, возможно, у меня есть шанс сыграть на усыновлении, которое вроде бы противоречит обычному праву наследования… Вдруг это меня спасет! Вдруг оставят мою душу в покое.
Это было нечто — моя обычная Катарина вмиг стала другой, неизвестной мне Катариной:
— Чокнутый мужик! Ты должен подумать о нашем ребенке. — Уже и речи не шло о незаконнорожденном ребенке. — Ты хочешь, чтобы он остался без всего того, что можно получить за деньги, — я в первую очередь имею в виду лучшее образование, иностранные школы, Эрнст! — Кажется, впервые она не добавила к моему имени мою профессию. Она уже видит во мне миллионера? — Не будь психом! Ведь мы живем в пригороде. Подумай, как прекрасно было бы жить, например, в Кадриорге! И, наконец, Эрнст, ты мог бы устроить в принадлежащем тебе представительном кафе и магазине сладостей свою выставку. Лично мне очень нравятся твои ядовито-зеленые матросы.
Похоже, что неустрашимая Катарина в своем прежнем облике обречена на исчезновение.
Но у этого дела есть и другие стороны — стать миллионером и капиталистом может быть даже опасно. Вспомним судьбу Штуде и их бегство. Однажды мир может вывернуться наизнанку. Мир — это абсолютно непредсказуемое место! Безнадежно с большей или меньшей точностью программировать революции и войны.
Я вовсе не уверен, что однажды вновь не произойдет нашего слияния с великим русским народом… Потому что история показала, что нам без них никак не живется. А они опять же очень хотят вновь взять нас под свое орлиное крыло; а мы не решимся, по обыкновению финнов, мы не возьмемся за оружие.
Новое объединение (которое, конечно, не обязательно состоится), надо думать, оформилось бы как нечто вроде расширенного и все расширяющегося Европейского Союза, наверняка и с одобрения американцев, для которых, по крайней мере, так кажется мне, национальный вопрос просто не существует. А внутри Европейского Союза, к которому непременно будет принадлежать и Россия, могут быть и мини-сепаратные подразделения меньшей величины a la страны Бенелюкса… Почему бы и не Прибалтика? Если еще прихватить в компанию и Калининград? Да и Новгород когда-то был ганзейским городом… Языковые вопросы можно преодолеть. Вдруг таким способом осуществится убеждение средневековых теологов, что более семидесяти двух языков существовать не может.
Какова наибольшая опасность в случае изменений для нас, эстонцев? Да все та же — вдруг мы захотим провести тщательную чистку внутри самих себя? Так ведь не раз бывало.
Меня как глубоко лояльного человека, разумеется, никакое объединение не выбьет из колеи…
Уж я-то умею быть преданным государству.
И в конце концов — что же дурного, если великие мирные народы со всего света начнут единодушно строить прекрасное будущее на манер Вавилонской башни… Я бы стал среди первых, кто принесет камни на возведение большой ЕДИНОЙ БАШНИ. Может быть, когда-нибудь и появится Великое Мирное государство, которому понадобимся все мы: строители и парикмахеры, хоровые певцы и писатели, возчики мусора и парламентарии. Понадобятся и марципановые мастера, но, наверное, немного. Всем не уместиться на земле обетованной, не все, к сожалению, могут посвятить себя марципановому искусству. Но, к счастью, не все этого и хотят.
Я хожу по своей когда-то крошечной, самой первой марципановой мастерской. На сердце у меня легко. Но не совсем — потому что свалившееся с неба состояние поначалу еще ограничивает свободу моего духа.
Как прекрасны были те прежние времена, когда луна следила в окно за деятельностью юного творца, похожего на алхимика, который даже вел вахтенный журнал. В карманах у него было пусто, а на душе беззаботно. И за стеной так мило похрюкивали хрюшечки.
Я нахожу старые марципановые формы и нюхаю их. Далекие, сладкие запахи юности. Я дергаю старый, пыльный ящик, перед которым пауки сплели свою сеть. Он открывается неохотно, со скрипом. И что же смотрит на меня оттуда? На дне ящика я нахожу марципановое яблоко — осеннее полосатое, свою первую работу. Но там есть что-то еще — хрупкое чудо, бабочка, сохранившая в темноте ящика свои яркие краски. Словно ей вот-вот захочется взлететь.
Я не решаюсь обернуться к дверям, потому что, вполне возможно, там будет стоять мой дедушка в черном костюме деревенской шерсти. И он скажет:
"Эта бабочка у тебя отлично получилась, мальчик. Я вчера видел, у нас на окне уборной сидела точно такая же…"
В последние секунды перед глазами утопающего проходит вся жизнь. Я не собираюсь тонуть, но ведь и меня жизнь забросила в штормовые волны. И в совсем незнакомом месте. И в моем воображении скользит ряд картинок: то, как дед меня наказывал, и наш вишневый сад, и как мне написали на голову, и Анти, и ингермандландка Лиза. И, конечно, те вечерние часы, которые я провел здесь. Я все еще держу на ладони свою бабочку.
Но потом через затуманенный квадрат окна я вижу, что во дворе пошел снег. Хлопья размером в ладонь. Я ведь почти не бывал зимой в деревне.
Я выхожу во двор, деревенские псы лают в радостном удивлении — некоторые, наверное, видят снег впервые и от этого приходят почти в бешенство, — разлапистые липкие хлопья все падают и падают. Удивляюсь и я, я рад и глуп, прямо как какой-нибудь человечек из мира Брейгеля.
И тут я начинаю присматриваться к снежинкам на моих шерстяных рукавицах. (Связанных деревенской бабушкой; я нашел их в кухне, где они ждали меня десятки лет.)
Я бы справился со снежинками из марципана. У этих хлопьев такие разные узоры, и их можно было бы сделать всевозможных размеров. Но они непременно должны быть снежно-снежно-снежно-белыми. Может быть, даже с синеватым оттенком. Цукерман, которого я глубоко уважаю, едва ли сумел бы добиться такого белого цвета. Ведь марципан чуть желтоватый. Ну, конечно, только если ты не можешь сделать совсем белый. А Цукерману я бы без долгих разговоров передал свою премудрость.
Совершенство симметрии снежных хлопьев содержит в себе тайну. Великую тайну. Наша жизнь — а что она такое, если не беспокойные метания между двумя великими симметриями: между Началом и Концом — симметрия, которую illocalis разрушил, вероятно, для того, чтобы самому себе дать представление о самом себе…
Но какой из меня мыслитель обо всем этом?! Моя задача — покрывать формы двойным слоем серы, а потом еще кое-чем (рецепт чего я не спешу сообщать всем и каждому!), потому что иначе эти нежнейшие хлопья оттуда целыми не достанешь. Ох, работы у меня хватает!
