— Ну-у, да-а, — сказал на это дед. — Один из двух, конечно.
Он был несколько растерян.
И тогда мы вместе пошли вниз. Моя мать, которую я прежде считал тетей, была неожиданно для сельского ребенка узкой кости, судя по фотоснимку, девушкой как бы из благородного рода — эту фотографию я видел уже много лет, так что теперь мне, конечно, хотелось увидеть и фотографию своего отца. Своего папы из знаменитого рода Штуде.
Дедушка показал мне много снимков, но больше всего мне запомнилась фотография, которая была сделана, когда мой папа со своим отцом Георгом Фердинандом Штуде приехали к нам в село свататься. Их семья на роскошном "мерседесе", который заехал к нам во двор. Эта фотография была сильно увеличена. Но гораздо большее впечатление, чем мой папа, на меня произвел его отец.
Мой дед по отцу Георг Фердинанд Штуде, судя по фотоснимку, был могучий мужчина властного вида. Они с моим сельским дедом сидели рядом на скамье под кленом. Перед ними стоял круглый столик на одной точеной ножке — работы моего деда — (сейчас этот стол стоит на чердаке), — на нем красовалась здоровенно пузатая бутылка шампанского с серебряным горлышком.
Деды улыбались, держа в руках бокалы, которыми они вот-вот должны были чокнуться. Одна рука Георга Фердинанда импозантно лежала на бедре, а мой сельский дедушка держал свой бокал в руках как-то обреченно, будто по приказу; и во взгляде его была какая-то озабоченность: главное, чтобы из бокала не выплеснулось бы вдруг что-нибудь… А после того, как они чокнутся, он обязательно поклонится, словно ему оказали большую честь.
А вот улыбка старого Штуде — была совсем другой коленкор — с такой улыбкой господа ратманы (довелось видеть на картинках) открывали роскошные балы… Они тоже кланялись, но только целуя ручки дамам.
Должен признаться, что мой дед по матери, мой нынешний настоящий дедушка, который до сих пор был для меня неизменно высоким образцом (а в некоторой степени остается им и сейчас), поблек рядом с другим дедушкой во фраке, с орденами-медалями — и в шелковом цилиндре, как луна рядом с солнцем. Не только костюм моего сельского дедушки, нет, и он сам был каким-то слишком уж домотканым… И очень-очень разными были руки, державшие бокалы, это было ясно видно на снимке: у деревенского дедушки пальцы были узловатые и толстые, как водится — руки, делавшие крестьянскую и кузнечную работу. Зато у господина Георга Фердинанда рука была маленькая, белая. Будто из марципана… И на одном белом пальце маленькой руки этого большого господина был здоровенный перстень с печаткой.
Дед мой сельский, конечно, завидный был, состоятельный эстонский крестьянин, выкупил себе землю у графа Александра Кейзерлинга. И безусловно, первый человек на селе… А вот второй господин на этом самом фотоснимке был… ну как будто с другой планеты. Горожанин из древнего немецкого рода и промышленник. Все его предки были, надо думать, большие шишки, а мой сельский дед родился в мяэской бане в семье арендатора. Это бросалось в глаза — как ни крути! Разница была — ее ощущал каждый мой волосок. А я-то сам, со мной-то как? Какая половина во мне возьмет верх?
Лучше б мне не видеть эту фотографию! Конечно, я продолжал любить своего деда, но обожать… по крайней мере, как раньше, уже не мог. Я чувствовал, как что-то внутри у меня будто внезапно потянулось к тому чужому, роскошно одетому человеку; эти двое, конечно, родные мне по крови, но ведь даже цветок всегда поворачивается к солнцу. Это закон природы. И действует даже тогда, когда ты этого солнца, может, и не увидишь! Но еще одна деталь на снимке — и она сразу сделалась для меня очень важной — левое ухо у Георга Фердинанда было гораздо крупнее, чем правое. Мда-а… вот и с моими ушами то же самое…
Читателю может показаться даже странным, что я так подробно описываю своего фабриканта деда, а не настоящего отца.
Надо признаться, мой отец, породивший меня, увы, оставался (по меньшей мере, на фотографии) в тени своего отца Георга Фердинанда. Худощавый очкарик, он даже был ниже моей матери. Природа не дала ему внешности руководителя фирмы. Скорее бухгалтера. И к тому же, если вглядеться, у него была заячья губа, которую, правда, кажется, пробовали оперировать. Выходит, что даже развесистое генеалогическое древо помогает далеко не всякому. Странно, что такой неказистый человек вообще мог понравиться моей матери Эльвине. Рядом с моим таллинским отцом, архитектором, которого отныне я должен был считать дядей-отцом, — рядом с мужчиной, который почти ежевечерне ездил верхом в манеже, а по воскресеньям играл в теннис — мой истинный отец был, фи! — плюнуть и растереть…
Так-то оно так, но я, наверное, должен научиться любить и его, потому что если времена вдруг переменятся — ведь говорили, что Трумэн может начать войну с русскими, — тогда мой настоящий отец в один прекрасный день вернется сюда и я, возможно, когда-нибудь унаследую его состояние и титул фон (который, как говорят, остзейские немцы в Эстонии не очень-то любили использовать). И в таком случае будет справедливо и красиво, если я в глубине души все-таки буду любить этого человека — своего отца.
Но стоп! Мой отец бежал за границу… Поэтому, сразу подсказывает мне внутренний голос, такие мысли и чувства надо держать в тайне; а если возможно, то и совсем забыть. Потому что у нас сейчас совсем другие времена и другой государственный строй, чем тот, что был здесь, когда делались эти фотографии. У нас есть наше сплоченное правительство рабочих и крестьян, которым руководят товарищ Сталин и партия коммунистов. Сейчас каждая моя клеточка, пусть даже дворянская, должна прежде всего выучиться любить наше правительство и великую родину. Нужно всем сердцем прочувствовать красоту и глубину песни "Широка страна моя родная!", как наставляла нас в школе наша учительница пения… И, если вдуматься, она права. Знаменитые дедушки уж никак не научат нас любить эту песню. Но что-то во мне, очень-очень глубоко, все-таки осознавало, что даже мой дедушка Георг Фердинанд, которому наш нынешний строй должен был быть очень не по душе, в ответ на эту мою мысль мудро улыбнется с пониманием и одобрением: шустрый парнишка, из него выйдет толк, по-любому… При любом строе.
И все-таки мое отношение к предкам Штуде, которые явно были капиталистами, волновало меня еще в одном аспекте: как это может быть, что я в душе склонен вроде бы любоваться ими, сравниваю свое левое ухо с их ушами и вообще не стыжусь этого родства. От этой мысли сердце у меня как-то неопределенно заныло, а когда случается что-нибудь в таком роде, это самый верный сигнал — значит, я чувствую, что внутри у меня какая-то несуразица.
Я в очередной раз ловлю себя на попытке объяснить читателям нечто крайне трудно объяснимое — в моих решениях мною, действительно, руководила не робость и не своекорыстие; вы кладете цветочную луковицу в землю любой стороной, а она прорастает все-таки к солнцу, да, стеблем вверх. Можем ли мы ее в чем-то упрекнуть? Что она трусливая луковица, корыстная луковица? Отчего она не проращивает свой стебель к центральной точке земного шара? Нет, она так не делает — она ведет себя нормально!
Да, мне такие вещи яснее ясного. Но не всем. И одна из тех, кто не догоняет, — это моя милая Катарина — человек, не считаться с мнением которого я просто не могу. Тем более что я иногда разрешаю ей читать мои заметки. До обсуждения моей подруги и ее душевной жизни мы дойдем позже, но здесь, опережая события, я должен заметить: Катарина заявляет, что для нее свойственное мне мимикрирующее поведение невыно-с-с-с-имо. Именно так, с тремя "с"!
Такая реакция, введение в игру столь иррационального феномена "невыносимо" в высшей степени удивительно. Тем более что за (или под) всем необычным, в чем-то сюрповедением моей подруги я ощущаю здоровую логическую основу. Ведь так и должно быть: мужчины, у которых есть, как у меня, дар особенного видения мира, как правило, успешнее своих ограниченных соплеменников. А приспособляемость к жизни должна бы прежде всего привлекать женский пол как рожающий, творящий новую жизнь, охраняющий ее и за нее отвечающий! Это должно быть удостоено их серьезного одобрения. А тут на тебе! Это (по крайней мере, на словах) осуждают.
