Кристина вздыхает во сне. Спрятаться за Кристину? Крепко прижаться к ее теплому телу, забыться, ни о чем не думать?
Курт подходит к кровати. Кристина поворачивается на другой бок. Одеяло сбилось, простыня смята. Сначала обнажается белое колено, круглое, полное, мясистое колено. У всех людей колени из костей и мякоти, но это особенное, одна сплошная мякоть, одно сплошное мясо. Человеческое мясо… Курт не хочет больше видеть никакого мяса. Как назло, одеяло сползает еще. Белое полное бедро — в утреннем туманном свете оно особенно бело, загар не заметен. Да, белизна бересты, белизна миндаля, белизна сала; мало того — обнажается часть живота. Это уже нечто вроде первобытного торжества плоти, мистерии студенистого мяса. Душа спящей витает далеко, в сновидениях, здесь же шевелится и дышит покинутое тело. Курт стоит возле кровати и смотрит, опустив руки. Он ощущает, что перед ним запретное. Видит запретное, совершил запретное…
Кристина вздыхает. Ее лицо опухло от сна, рот полуоткрыт. Над ней тяжелый запах ночи. Кристина — толстая, неряшливая, немолодая уже женщина, сколько мужчин было у нее до Курта? Она, словно земля, всех в себя вбирает, всех вмещает. Поганая баба! И этой женщине досталось целомудрие Курта!
Раздумье переходит в злобу, угрызения совести перерастают в ненависть.
Кристина что-то бормочет во сне.
— Liebling[2], — сказала она, кажется.
— Какой я тебе к черту «Liebling»!
Удар.
Курт даже не заметил, как рука замахнулась и ударила Кристину по лицу. Приятное жжение в ладони.
Курт бьет еще раз.
Кристина рывком садится в кровати. Широко открытые глаза, зрачки расширены от темноты и испуга. Она ничего не понимает, только загораживает лицо руками.
Курт смотрит на ночную рубашку Кристины, простую ночную рубашку деревенской девушки, слегка распоровшуюся по шву. Всего лишь позавчера, в их первую ночь, он грыз вырез этой рубашки. Соленый от пота вырез… Эта ночная рубашка потрясает Курта, злость снова уступает место чувству жалости, и Курт готов чуть ли не упасть перед Кристиной на колени.
Но он овладевает собой и резко поворачивается. Пытается надеть сапоги. Руки дрожат. Сапог не лезет, не желает надеваться… Один поддается, в другом нога застревает. Но Курт спешит. Ему не терпится уйти. Скорее уйти, уйти из этой мерзкой комнаты, уйти от Кристины! Ему хочется бежать отсюда в лес, куда угодно, лишь бы подальше!
Курт с силой хлопает дверью и сбегает по лестнице. Он слышит, как скрипнула кровать. Кажется, Кристина решила догнать его…
— Курт! Wohin? Geh nicht, Курт! — голос Кристины срывается. — Курт, wohin gehst du?[3] Курт!
Нет больше злости, вообще больше ничего нет, только слабое отвращение, вялое, холодное отвращение.
Курт останавливается на лестнице.
Восходит солнце. Просыпаются деревья. Да, совершенно ясное ощущение, что деревья просыпаются: их листва трепещет иначе, чем ночью. Нынче утром вообще все иное, совершенно иное. Курт смотрит на небо, на трепещущие деревья, и у него возникает ощущение, что сейчас что-то произойдет, что-то такое, после чего все станет ясным, определенным. Что же?
Шаги Кристины на лестнице. На них Курт не обращает внимания, во всяком случае, они не имеют ничего общего с желанной ясностью.
Солнце выглядывает из-за облаков и заливает двор трепетным золотисто-розовым светом. Курт смотрит на солнце и чувствует: еще все обойдется.
Кристина стоит возле Курта, дергает его за рукав, она не понимает, почему Курт так странно смотрит на солнце. Лучше б еще раз ударил ее, только не смотрел бы так. А все же какой красивый у Курта профиль. Какое милое лицо. Сколько солнца в его глазах. Родной, родной мой мальчик!
Если бы в деревне знали, как она любит Курта, никто больше не назвал бы ее гулящей, размышляет она. Конечно, у нее и раньше были увлечения, и немало. Последним был Арне, тот самый, что работает на железной дороге и снимает тут комнату. Но такого чувства, как теперь к Курту, Кристина еще не испытывала, бог свидетель! Все прежние увлечения были ошибкой, она уверена в этом. И совсем не важно, что она и раньше много раз была уверена в том же…
Кристина дергает Курта за рукав. Но он отталкивает ее. Не резко, но решительно.
Кристина спотыкается, задевает каблуком за ступеньку и падает боком.
— Курт! — В голосе Кристины страх.
Курт не в силах оторвать взгляд от солнца. Солнце… Оно светит всем. И происходит под ним везде одно и то же. Откуда-то из глубины памяти возникает мать: на ней лиловое платье, она совсем еще молодая. В руке у Курта стаканчик земляничного мороженого. Свежий, порывистый ветер шумит над крышами домов. Курт берет мать за руку. Раздается глухой удар колокола на старинной церкви древнего ганзейского города. Перезвон колоколов, порывы ветра, мамино платье. Легкая тень пролетает над ними. Может быть, это божья благодать? И Курту хочется быть хорошим, послушным мальчиком, очень хочется быть достойным утреннего ветра и солнца, перезвона колоколов и теплого весеннего воздуха, хочется, чтобы они принадлежали ему, чтобы в этом прекрасном мире он занял свое место. Наверное, это была его первая в жизни попытка познать самого себя.
Теперь он кажется себе не таким, как был прежде, но ему не хочется меняться. Неужели для него нет больше спасения?
Тот человек там, на сене, дергался странно и неуклюже, как марионетка. У него в груди была пуля Курта… Там она и осталась. А солнце тогда было то же, что и здесь, что и в Любеке, и происходит под ним везде одно и то же…
Курт ждет и хочет возмездия. Властный порыв охватывает все его существо. И немецкий бог на небе видит это… В перекачивающем голубую арийскую кровь сердце юного покорителя вселенной вдруг возникает нетерпеливое желание: ему хочется порки, ему хочется встать, как прежде, на колени в угол, где висят старинные часы. Это сильное желание, оно отражается в его усталых глазах, усталых, но полных солнца, восходящего солнца, которое светит всем.
За спиной хлопнула дверь. Дверь маленькой комнаты — там живет Арне, тот самый Арне. Он вне себя от ревности. Последние дни он следил за Куртом и Кристиной.
— Свинья! Ударить женщину!! — слышит Курт, но не собирается защищаться. Вот оно, то самое возмездие, которого он ждет.
В изнеможении от ночного леса, от солнца и любекской кафедральной церкви, он даже не пытается закрыться руками, когда Арне его бьет. Курт падает на лестницу, ударяется затылком о какое-то старое ведро. Ах, какая сладостная боль! Однако рука непроизвольно тянется к кобуре. Курт понятия не имеет, что делает его рука… Выстрел. Это он выстрелил. В кого? Посыпались стекла, кажется, никто не ранен. Но что это? Полуодетый Арне хватает что-то за дверью в сенях. Что у него в руках? Но он же не…
Яркая вспышка, и больше для Курта ничего не существует. Лопата, остро заточенная лопата для подрезки дерна, сделала свое дело. Хорошо сделала.
— О боже мой! — кричит Кристина.
Двор залит солнечным светом. На лестницу взлетает петух, взмахивает крыльями и сердито кукарекает.
— Что я наделал, — бормочет Арне. А Кристина начинает плакать, тихо всхлипывая.
* * *
— Хейки, вставай, пошли на прогулку!
Хейки продолжает храпеть.
— Хейки? как насчет покурить?
— Чего? — Он садится, протирает глаза. — А как же!
Чудесная ночь конца лета. Или это ранняя осень? Две тени пробираются в ольшаник. Кузнечики стрекочут так, словно и они приложились к бутылке.
Через несколько минут мы сидим на каменной ограде, и Хейки наслаждается своим окурком. Вокруг летают ночные бабочки. Земля пахнет тленом. Воздух уже прохладный, и все запахи особенно резки. Поселок спит. Деревня, видно, тоже. Все люди в постелях — кто один, кто вдвоем. Наверное, где-нибудь в саду сейчас с глухим стуком падает на траву спелое яблоко, может быть, белый налив. Я знаю, с каким звуком падает белый налив. А над яблоками и над яблонями, над мирными крышами грозно витает дух войны. Он не опасен ни яблокам, ни лающей вдалеке собаке. Только людям.
