– Марк Туллий Цицерон!

Голос шел ниоткуда и отовсюду, глубокий, чуть зловещий.

При всей твердости воли Цицерона, природа наделила его живыми рефлексами, которые ему не всегда удавалось держать под контролем. Голос зазвучал слишком внезапно, вызвав чувство собственной беспомощности в когтях чудовищной неизвестности. Надо справиться с паникой. Надо напомнить себе, что ты римлянин, и если тебе неподвластны внешние обстоятельства, то, по крайней мере, ты в состоянии сохранять внутреннее спокойствие…

– Вы слышите меня, Марк Туллий?

– Да, всесильный, – отвечал Цицерон. – Я слышу тебя.

– Почему вы назвали меня всесильным?

– Обычное именование того, кто превосходит тебя в могуществе.

– А почему вы решили, что я обладаю могуществом?

Цицерон в полной мере овладел собой и высыпал доводы с легкостью опытного оратора:

– Первый очевидный факт состоит в том, что вы знаете, кто я, но я не знаю, кто вы. Во-вторых, судя по всему, вы видите меня, но я не могу видеть вас. В-третьих, вы знаете, что происходит, я же – нет.

– Вы мне нравитесь, Марк Туллий, – сказал голос. – Но может быть, продолжим нашу беседу в более прозаической обстановке?

– Не могу не одобрить подобного предложения, – сказал Цицерон. – У вас есть на примете какое-то место?

– Выбор места, Марк Туллий, я предоставляю вам.

– Не будете ли вы любезны продолжить свою мысль? – осторожно спросил Цицерон. – И кто же вы все-таки?

– Зовите меня Мартином. Я сказал все, что намеревался сказать. Считайте, Марк, что это задачка для вашего ума.

– Но я бестелесен! – сказал Цицерон. – И пребываю в бестелесном. Разве можно в таких условиях осуществить какое бы то ни было действие?

– Поверьте, даже в вашем теперешнем положении задача разрешима.

Голос пропал, и Марк Туллий Цицерон остался один посреди неизвестности.

Эпикурейцы утверждали, что боги существуют в пространстве, в человеческой форме, но без человеческого тела. Цицерон в своем трактате «О природе богов» не только опроверг это, но и указал на абсурдность самой концепции. А теперь он сам обрел бытие где-то в пространстве – в человеческой форме, но без тела. Доказывает ли это, что эпикурейцы правы? Если так, означает ли это по определению, что Марк Туллий Цицерон – бог?

Что-то всему этому предшествовало, без сомнения. Но для того чтобы оценить природу и суть произошедшего, придется ждать, пока не появятся новые факты. А пока имеется вопрос: как вместо нигде очутиться где-то?

Проблема передвижения оказалась до абсурдного простой – Цицерон очень быстро нашел решение. Поскольку он не имеет возможности осуществить какие бы то ни было физические изменения, ответ должен находиться в ментальной сфере. Цицерон усилием воли вынудил себя спускаться сквозь облака – и дальше дело пошло на удивление легко. Облака остались позади, навстречу поднималась земля. Он легко, словно паутинка, опустился на краю поляны в сосновом лесу.

Местность была незнакомой. Впереди виднелось жилище, но необычной, можно сказать экстравагантной, формы. Варварское строение из грубо отесанных бревен, большое, с вырезанными или выпиленными украшениями. В доме было множество окон, и в каждом стекло невиданной чистоты и гладкости. Это не Италия и не Греция, и это не Галлия и не Германия. Возможно, он переродился в северных землях скифов?

Цицерон подошел к дому – точнее, подплыл, без усилий, стремительно привыкая к способу передвижения, свойственному призракам. Достигнув передней двери, он увидел возле нее незнакомца, одетого в плащ и бесформенные черные брюки, какие носят варвары. Человек был крупным, круглолицым, с редкой бородой и бледной кожей. Его лицо не казалось красивым, но притягивало взгляд. Особенно примечательны были, пожалуй, глаза. В них прослеживалось нечто восточное, с намеком на монгольскую складку у переносицы.

– Приветствую вас, – сказал Цицерон. – Я Марк Туллий Цицерон.

По крайней мере, варвар узнал его язык. Ответил он сразу:

– Я Михаил Бакунин. Полагаю, вы тоже будете здесь жить.

– Да.

Цицерон прошел внутрь, скользнув мимо и отчасти сквозь Бакунина, который слегка загораживал ему путь.

– Значит, нам предстоит делить друг с другом эту виллу, – отметил Цицерон, когда они беседовали. – Скажите, Михаил, есть ли у вас представление, где мы находимся?

– Удивительно напоминает мой старый дом в Прямухино, – сказал Бакунин. – Тут снаружи изгородь, похожая на ту, которую я помню. И дедушкины часы на камине. Да и этот портрет Екатерины Великой на стене.

– Значит, они изготовили копию вашего дома, – сказал Цицерон. – Интересно зачем.

Бакунин посмотрел на него и улыбнулся:

– Они умные.

– Они?

– Тайная полиция, которая устраивает подобные дела.

– Понятно, – сказал Цицерон. – Но зачем этой так называемой тайной полиции столь сугубые сложности?

Крупные черты лица Бакунина расплылись в мальчишечьей улыбке.

– Это же очевидно: я для нее важен. Поэтому она создала для меня всю эту иллюзию.

– Следовательно, я – не важен? – поинтересовался Цицерон.

– А вдруг вы один из них? – сказал Бакунин. – Или часть иллюзии.

– Если вы намерены придерживаться этой точки зрения, – сказал Цицерон, – нам непросто будет вести разговор.

– Хорошо, – сказал Бакунин, – для простоты я допущу вашу материальность.

– Весьма благоразумно, – кивнул Цицерон. – Так для чего же этой вашей тайной полиции мог потребоваться я?

– Несомненно, как человек, формализовавший существующую правовую систему, – ответил Бакунин. – Не в качестве новатора вроде меня.

– Вы? Новатор?

– Дорогой мой Цицерон, еще при жизни меня признавали основателем анархизма.

– Вздор! – сказал Цицерон. – Анархизм – древняя теория. Наш латинский поэт Овидий в своих «Метаморфозах» писал о золотом веке, когда люди жили без законов и внешнего принуждения, не ведая страха наказания. В ту эпоху люди доверяли друг другу по собственной воле и не было надобности гравировать законы на бронзовых табличках.

Бакунин пожал плечами:

– У меня с античной литературой в детстве было плоховато. Так или иначе, все это не имеет значения. Я основатель анархизма новейших времен. Даже Маркс это признавал. Возможно, тайные власти вернули меня потому, что я известен.

– Не хочу вас огорчать, – заметил Цицерон, – но вряд ли можно оспорить то, что я известен гораздо больше.

Бакунин вздохнул. Его воодушевление улетучилось.

– Наверное, вы правы. Но факт остается фактом: мы живем в русской усадьбе, а не на римской вилле. Как вы это объясните?

– Может быть, у них под рукой не оказалось других декораций, – сказал Цицерон.

В безмолвной русской усадьбе времени было не определить. Цицерон и Бакунин, словно призраки, проплывали по коридорам, через спальни, через кухню, где не было съестных припасов. Порой Бакунин принимался рассказывать Цицерону о своих надеждах на будущее человечества, о сомнениях в Марксе, о восхищении Фихте и, самое главное, о преклонении перед великим Гегелем. Он говорил о неизбежности наступления анархизма, о необходимости упразднения аристократии, буржуазии и, наконец, пролетариата.

Цицерон не пытался полемизировать. Бакунин как будто не воспринимал взвешенных доводов. Чувство логики у него отсутствовало напрочь. И все же Цицерон ощущал некий трагизм, цельность, детскость в этом измученном и отчаявшемся человеке. Но тем не менее тяготился его обществом. Большую часть времени он стал проводить в просторных комнатах второго этажа.

Бакунин нередко отправлялся в долгие прогулки по лесам. Вернувшись, он падал на кушетку и смотрел в окно на заснеженные березы.

На стене, обращенной к кушетке, висело длинное зеркало в вычурной позолоченной раме. Однажды, когда Бакунин, по своему обыкновению, лежал, зеркало затуманилось. Затем наполнилось светом, который постепенно угас и сменился черно-белым изображением мужского лица.