Когда Жан проходил к своему месту, он не заметил и не слышал Гийома. Раньше, когда он проходил здесь по окончании третьего сета, Гийом напрасно пытался пробиться к нему и, стоя, от всего сердца кричал: «Давай, Жан! Давай!»

— Подача Гренье!

Мальчик от задней стенки подает мячи. Машинально Жан принимает их и поворачивается к противнику. Он приближается к белой линии, по привычке бросает на нее взгляд, чтобы не сделать зашага, и готовится левой рукой подбросить мяч над головой. Правая рука, в которой он сжимает ракетку, уже занесена за спину.

Четвертый сет! Выиграть — это... это потерять Женевьеву!

Он играет, и хорошо играет. Жан еще не принял, не смог принять решения. Вопрос в конечном счете в том, что возьмет в нем верх: любовь или чувство ответственности, достоинства игрока, душевная прямота. Перед ним уже стоит совершенно другая проблема. Все предыдущие данные изменились, приобрели обратную силу. Бог мой! Как тяжело!

Пока что ничего существенного не происходит. Рейнольд, как и он, старается найти ритм, темп. Их мышцы должны разогреться, обрести прежнюю эластичность и пружинистость. Жан, кажется, быстрее приноравливаться к действию.

Мячи Рейнольда еще очень слабы, неточны. Есть возможность выиграть игру. Тридцать очков уже в пользу Жана. Есть возможность выиграть и третий мяч и вести со счетом сорок — ноль. Тем не менее он не пользуется этим.

Что же случилось с ним? Сам он вряд ли сумел бы ответить. Результат уже был у него в руках, но он отбил мяч в сетку. Неужели нарочно?

Нет, это невозможно! Перед перерывом, в момент слабости, он сумел побороть искушение и не прибегнуть к некорректным методам. Неужели же теперь сознательно, добровольно он откажется от возможности выиграть очки, игру, сет... встречу? Неужели же он, Жан Гренье, поступит так?

Да, он поступит так. Если он этого не сделает, то победит Рейнольда и вынужден будет уехать за океан, чтобы использовать открывающуюся перед ним возможность. Все это время Женевьева будет с Рафаэлем. Ведь когда Жан сказал ему, что видит его насквозь и знает, что Рафаэль воспользуется любым предлогом для того, чтобы федерация заменила его в этой поездке Стефеном или другими (ведь немало людей привлекает такая поездка), тот не отрицал этого. Ведь он имеет дело с Рафаэлем. А Рафаэль способен на все. С такими людьми, как Рафаэль, надлежит использовать любое оружие. Иначе их не победить.

Как жаль все же! К Рейнольду еще не возвращаются силы, которыми он обладал в третьем сете! Жан мог бы сразу же закрепить за собой столь значительное преимущество, что тому уже не наверстать. Но, черт возьми, чего же Рейнольд не играет?! Пусть превзойдет его на поле и победит. Это было бы наилучшим выходом. Жан смог бы честно драться. Если он проиграет, то лишь потому, что Рейнольд окажется сильнее его, а не потому, что ему так нужно, чтобы не потерять Женевьеву.

Становится душно, тяжело дышать. Вдали слышны раскаты грома. Не это ли действует на Рейнольда, парализует его? Впрочем, он привык к удушливому калифорнийскому зною. О, если бы Рейнольд мог снова играть как раньше!

Но Рейнольд не входит в форму. Он продолжает делать ошибку за ошибкой. Грубые ошибки. Он потеряет эту игру!

Нет: Жан бьет «за». О, самую малость! Но можно было бы сказать,— его рука хотела этого. — Ровно!

Ну, Рейнольд, в твоих руках победа! Ты имеешь перед собой человека, который думает лишь о том, чтобы сложить оружие,— бедного, терзающегося парня, готового отречься, игрока, стремящегося к собственному поражению и бесчестью. Один только он будет знать об этом, но это-то и будет ему всего горше.

— Мяч Рейнольда — больше!.. Игра!.. Счет один — ноль. Ведет Рейнольд!

Толпа молчит. На ее плечи тяжелым грузом ложится предгрозовая атмосфера этой нудной партии, в которой ничего не происходит. Рейнольд, Жан снова обмениваются мячами. Можно подумать, что тот и другой потеряли интерес к игре, Где тот блестящий теннис, показанный ими в третьем сете,— игра, в которой оба противника до последней секунды боролись друг с другом и в фейерверке ударов нельзя было определить, кто из них побеждает? Рейнольд играет теперь хорошо. Тем лучше!

Он подряд выигрывает три мяча. «Все же пожелай я...»— думает Жан.

Он хочет и может. Ему удается удар, вызывающий у толпы взрыв восторга. Горечь комком подкатывается к горлу: «Я могу выиграть!» Но он снова подчиняется внутреннему саднящему приказу: «Ты должен проиграть!»

Чем дальше, тем больше в Жане крепнет это убеждение. Он делает что хочет. Все удается ему. Заранее, с точностью до одного сантиметра, он может сказать, куда пошлет мяч. Он делает с ним что вздумается. Ему случается теперь сильно рисковать,— и все же он выигрывает. Какая ирония — эти выигрыши!

Рейнольд убыстряет темп. Ничего гениального во всем этом нет. Чисто классический размен мячами. Толпа не выражает энтузиазма. У нее сознание, что перед ней сейчас происходит лишь очень красивая демонстрация. Безусловно, игра мастеров. Но у нее все же чувство, что этой игре не хватает души.

Жан играет хорошо. И все же без большой борьбы он проигрывает.

— Счет три — ноль! Ведет Рейнольд!

Рафаэль побыл немного на трибуне для игроков. Рафаэль хорошо знает себя, не заблуждается насчет своих поступков. Но он тоже любит Женевьеву, хотя и на свой манер. Он сделал ставку на Жана, на его порядочность, на его прямоту. Но вот Жан проигрывает! И Рафаэль, в точности знающий ему цену, догадывается, что это преднамеренно: «Порядочный человек! Вы в этом убеждены?»

Итак, значит, Жан стремится к поражению? Сознательно пренебрегает раз в жизни представившимся шансом? Он даже не защищается. Рафаэль, как парадоксально это ни покажется, по-настоящему возмущен. Он знает, чего сам стоит. Но именно поэтому он ставил Жана выше себя. И теперь испытывает досаду. Злоба поднимается в нем против этого парня, который надул его, издевается над ним; злоба также за то, что обманулся, твердо поверил, что завоевание этого Кубка и удовлетворенное тщеславие должны, во всяком случае, так или иначе возобладать в Жане над его любовью к Женевьеве.

Женевьева! Надо ее проведать, надо пойти сказать ей!

Он уходит с трибуны. Проходит по темному коридору. Вот и перевязочный. Она лежит на носилках возле белого лакированного стола, на который положила руку в лубках.

Женевьева подымает голову, спрашивает:

— Ну?

У Рафаэля не вызывает сомнения ни то, что она хочет знать, ни вопрос, который он читает в глазах Лонласа.

— Счет в четвертом сете три — ноль.

— Кто ведет?

— Рейнольд.

— У него такой перевес?

— Нет. Но Жан проигрывает.

— Как?

— Возможно, он сам этого хочет...

— Почему?

— И вы спрашиваете!..

— Нет,— говорит она,— это невозможно!

— Между тем это так!

— Преднамеренно?

— Разве у него есть другой способ остаться во Франции?

— Я знаю его,— говорит она.— Жан не сделает этого. Он на это не способен!

И в тот же момент у нее мелькает мысль: «А что, если это из-за меня?» Она опускает голову.

— Вам больно?— спрашивает Рафаэль, указывая на ее разбитую кисть, которую она инстинктивно придерживает второй рукой.

— Нет! — с жестом досады отвечает она. Он умолкает.

Она взрывается.

— А я прикована здесь этим врачом и не могу пойти посмотреть, что происходит!

— Он вам сделал укол,— говорит Рафаэль.— Он строго запретил...

— Вы не думаете, что я бы смогла...

Она делает попытку встать. Осторожно он снова заставляет ее лечь.

— Отсюда ничего не слышно! — говорит она.— Если бы меня перенесли в такое место, откуда по меньшей мере я могла бы слышать громкоговоритель... Нет ли помещения... с окном?..

— Вы ведь хорошо знаете, что нет такого помещения, которое выходит на «центральный».

— В таком случае я пойду...

— Нет!— удерживая ее, восклицает Лонлас.— В баре есть маленький портативный приемник. Я попрошу мадам Фремон одолжить его.— Он оглядывается вокруг и добавляет: — Да, здесь есть ламповый патрон, чтобы подключить его.