— Подача Франкони,— объявляет судья.

А теперь— воскресенье. Один в гостиной, где он дожидается возвращения Гийома, ушедшего за такси, Жан непроизвольно снова включает приемник. Диктор передает вновь окончание вчерашнего решающего сета:

— ...Франкони делает неимоверное усилие... Рейнольд вел было со счетом пять — три, затем все же Франкони сравнял счет, но Рейнольд действительно играет без единой ошибки — все удается ему, все получается у него!.. Рейнольд подает... мяч правильный... Франкони принимает... затем Рейнольд... снова Франкони... Он старается направить мяч в угол... Попадает!.. Рейнольд отражает... Франкони бьет сильным ударом справа... Рейнольд принимает с лета... Франкони возвращает свечкой... Ах! (слышен вздох толпы). Мяч на несколько сантиметров «за»!..

Жан вспоминает: как раз в этот момент он заметил, что Женевьевы уже нет на трибуне для игроков. Она принуждена была без особой охоты пойти на корт, где сама должна играть. Ей стал известен результат значительно позже... Какое чувство испытывала она?.. Что думает? Что может думать?..

— Счет в пятом сете семь — шесть. Ведет Рейнольд! Подача Франкони,— объявляет диктор.

Вот и последняя игра. Перед Жаном снова проходит она, такой именно разочаровывающей, какой и была. Франкони как бы внезапно «сломался», сдал. Его просто больше не существует. Он делает при подаче двойную ошибку, затем отбивает совсем легкий мяч в сетку. Мяч колеблется, задерживается на мгновение на тросе, потом падает с его стороны. Сорок — ноль, ведет Рейнольд. Он выигрывает завершающее очко. Все кончено! Кончено! Так неудачно!..

А теперь, если Жан хочет жить, ему не остается ничего другого, как победить Рейнольда. И в скором времени, сейчас, начнется эта битва, исход которой может быть смертелен... для Жана. С улицы доносится гудок. Жан подходит к окну. Гийом машет ему рукой из такси. Жан знаком отвечает, что идет.

А Рафаэль так и не заехал за ним! Нарочно он это сделал, что ли! Не хочет ли он, чтобы Жан еще больше изнервничался в ожидании? Не надеется ли он, что таким образом расстроит его, и Жан потеряет собранность? Ради уверенности в том, что завоюет Женевьеву, Рафаэль способен от всей души желать разгрома своей страны. Во всяком случае, Жан готов приписать ему подобные чувства.

Он берет свой ракетки, аккуратно, как того требовала мадам Латур, закрывает входную дверь.

Жан бросает взгляд на свои часы. Он приедет на стадион после начала. Встреча Франкони и Накстера уже будет в полном разгаре. А как сыграет сегодня Франкони? Еще одно неизвестное в разыгрывающемся покере, единственная небитая карта которого находится еще только в руке Жана.

Уже слышен гул толпы, когда он вылезает из такси. У касс всего несколько запоздавших. Билеты все проданы, стадион переполнен. Даже продавцы мороженого, сорбитов, мятной воды забрались на трибуны. Над трибуной для зрителей маячат белые фуражки. Слева, на башенке, под именами Накстера и Франкони, выставлены две одинаковые цифры: первый сет четыре—четыре.

Жана охватывает некоторое беспокойство. У него в первом сете Накстер сумел взять только две игры. Не переутомлен ли Франкони! Не деморализован ли своим вчерашним поражением? Один момент Жан испытывает искушение бросить взгляд на «центральный». Он борется с собой, и он прав. Битва эта сегодня — не его дело. Накстер— это прошедшее; в счет идет лишь Рейнольд. А Рейнольд, он это знает, уже лежит в раздевалке — собранный, уверенный в себе.

Внезапно окунувшись в сумерки коридора, ведущего в раздевалку игроков «центрального», он еще на миг сохраняет острое ощущение красного цвета герани, высаженной вдоль трибун. Эти цветы в ярких лучах солнца ослепили его. Затем все стушевывается. Такое чувство, что он уходит от внешнего мира, от жизни людей, замуровывается в келью. Он отделен от всего и ощущает лишь все возрастающий внутренний подъем.

Он — тореадор и облачится сейчас в свое лучезарное одеяние. Разве он, Жан Гренье, не рискует своей жизнью? Тот, кто мог бы сказать противное, не знает ничего. Если Накстер, как все заставляет предполагать, будет побит Франкони, жизнь Жана повиснет на кончике его ракетки.

В раздевалке прохладно и немного сыро. Должно быть, еще не вся вода от выпавшего вчера дождя впиталась в подпочву близлежащей площадки. Площадка совсем близко, и все же ни один звук, никакой шум не проникает к нему извне. По разнице температур он отдает себе отчет, какая жара стоит на дворе. В тот же момент он сожалеет, что не взглянул на небо. Не было ли туч на горизонте? Нехорошо, если ливень прервет сегодняшний спор! Что за мысль! Быть может, такое чудесное вмешательство неба как раз и сыграет ему на руку! Нельзя знать. Ничего нельзя знать. На милость божью!

Он хотел бы не думать о Женевьеве, но — и это вселяет в него тревогу,— не может оторвать от нее своих мыслей. С одной стороны, хорошо, чтобы такая мысль поминутно подстегивала его: ведь Женевьева — ставка в этой игре; с другой — необходимо, чтобы ничто не отвлекало его, не лишало собранности, являющейся наипервейшим секретом успеха.

Однажды Жан видел фильм, заснятый еще до войны во время Олимпийских игр в Берлине. От этого фильма в его памяти глубоко запечатлелась одна картина: японские прыгуны, не зная, что их издали снимают телеобъективом, склонили головы, молитвенно сложили руки. Они как бы собирали все свои силы, всю свою волю для решающего рывка, который должен перебросить их через планку, возвышающуюся на высоте почти двух метров. Ему тоже надо бы молиться, суметь остаться наедине с собственным, внутри человека живущим богом, от которого зависит, чтобы он превзошел самого себя, Жана Гренье, рядового человека. Нужно, чтобы с этого же момента все, что он будет делать, говорить, как бы исходило от другого, а не от него. Человек, который идет в бой, должен отстраниться от всего и остаться наедине с самим собой.

Он пожимает руки, слышит произносимое Рейнольдом «How do you do?» [Английское приветствие]. Он хорошо понимает все, что говорят вокруг него. Возбужденный Лонлас передает ему весточку от Рафаэля; последний звонил из своего гаража: забарахлил мотор,— поэтому-то он и не заехал за Жаном.

А вот и сам Рафаэль. Он явно взбешен. Как! Ведь просил он Филиоля, одного из заместителей судьи на линии, взять такси и поехать за Жаном. Где же он, этот Филиоль? Его все еще нет? Он, Рафаэль, не мог больше терять времени. Пришлось ехать прямо на стадион, чтобы поспеть к началу игры Франкони с Накстером.

Как обстоят дела?

Все хорошо... все идет как надо...

У Жана в ту же секунду мелькает мысль: быть может, Франкони как раз в эту минуту губит жизнь Жана Гренье.

Но он не задерживается на этой мысли. Он знает, что незачем задавать вопросы. Все равно, даже если осталось драться лишь для того, чтобы отстоять свою честь, надо побить Рейнольда. Результат не изменится, но это все же способ отомстить, погибнуть во всей красе.

Погибнуть? Ну да. Не стоит думать. Не надо думать и о Женевьеве. Где же она?

— Мадемуазель Перро — на трибуне игроков,— говорит Рафаэль, как будто угадав его мысли.— Ей предстоит сыграть свой полуфинал. О, простая формальность!

Она встречается в четыре часа с мадемуазель Ван-Оостен. Американка в настоящий момент играет на номере два с госпожой Вернер. Она с ней разделается в один глоток! После вашей игры нам предстоит увидеть на «центральном» еще один прекрасный финал. На сей раз Перро, возможно, имеет шанс...

В другой день Жан горячо желал бы победы Женевьевы. Сегодня ничто не интересует его, кроме собственного триумфа.

Из всего сказанного он запоминает лишь одно: Женевьева не будет смотреть его игру. И все же для него она будет присутствовать. Он даже рад, что все складывается так.

Кто-то входит. Рафаэль и Лонлас вполголоса обсуждают что-то. Разговор, вероятно, идет об игре на «центральном». Все же Жану хотелось бы знать, что происходит. В одних плавках— Лонлас не кончил разминать его мышцы — он вскакивает.