Баран трясет кудряшками (они же

— руно), вдыхая запахи травы.

Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже.

В тот день их речи были таковы:

«Ей отрубили голову. Увы».

«Представьте, как рассердятся в Париже».

«Французы? Из-за чьей-то головы?

Вот если бы ей тяпнули пониже…»

«Так не мужик ведь. Вышла в неглиже».

«Ну, это, как хотите, не основа…»

«Бесстыдство! Как просвечивала жэ!»

«Что ж, платья, может, не было иного».

«Да, русским лучше; взять хоть Иванова:

звучит как баба в каждом падеже».

Любовь сильней разлуки, но разлука

длинней любви. Чем статнее гранит,

тем явственней отсутствие ланит

и прочего. Плюс запаха и звука.

Пусть ног тебе не вскидывать в зенит:

на то и камень (это ли не мука?),

но то, что страсть, как Шива шестирука,

бессильна — юбку, он не извинит.

Не от того, что столько утекло

воды и крови (если б голубая!),

но от тоски расстегиваться врозь

воздвиг бы я не камень, но стекло,

Мари, как воплощение гудбая

и взгляда, проникающего сквозь.

Не то тебя, скажу тебе, сгубило,

Мари, что женихи твои в бою

поднять не звали плотников стропила;

не «ты» и «вы», смешавшиеся в «ю»;

не чьи-то симпатичные чернила;

не то, что — за печатями семью —

Елизавета Англию любила

сильней, чем ты Шотландию свою

(замечу в скобках, так оно и было);

не песня та, что пела соловью

испанскому ты в камере уныло.

Они тебе заделали свинью

за то, чему не видели конца

в те времена: за красоту лица.

Тьма скрадывает, сказано, углы.

Квадрат, возможно, делается шаром,

и, на ночь глядя залитым пожаром,

багровый лес незримому курлы

беззвучно внемлет порами коры;

лай сеттера, встревоженного шалым

сухим листом, возносится к стожарам,

смотрящим на озимые бугры.

Немногое, чем блазнилась слеза,

сумело уцелеть от перехода

в сень перегноя. Вечному перу

из всех вещей, бросавшихся в глаза,

осталось следовать за временами года,

петь на голос «Унылую Пору».

То, что исторгло изумленный крик

из аглицкого рта, что к мату

склоняет падкий на помаду

мой собственный, что отвернуть на миг

Филиппа от портрета лик

заставило и снарядить Армаду,

то было — не могу тираду

закончить — в общем, твой парик,

упавший с головы упавшей

(дурная бесконечность), он,

твой суть единственный поклон,

пускай не вызвал рукопашной

меж зрителей, но был таков,

что поднял на ноги врагов.

Для рта, проговорившего «прощай»

тебе, а не кому-нибудь, не все ли

одно, какое хлебово без соли

разжевывать впоследствии. Ты, чай,

привычная к не-доремифасоли.

А если что не так — не осерчай:

язык, что крыса, копошится в соре,

выискивает что-то невзначай.

Прости меня, прелестный истукан.

Да, у разлуки все-таки не дура

губа (хоть часто кажется — дыра):

меж нами — вечность, также — океан.

Причем, буквально. Русская цензура.

Могли бы обойтись без топора.

Мари, теперь в Шотландии есть шерсть

(все выглядит как новое из чистки).

Жизнь бег свой останавливает в шесть,

на солнечном не сказываясь диске.

В озерах — и по-прежнему им несть

числа — явились монстры (василиски).

И скоро будет собственная нефть,

шотландская, в бутылках из-под виски.

Шотландия, как видишь, обошлась.

И Англия, мне думается, тоже.

И ты в саду французском непохожа

на ту, с ума сводившую вчерась.

И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их,

но непохожие на вас обеих.

Пером простым — неправда, что мятежным!

я пел про встречу в некоем саду

с той, кто меня в сорок восьмом году

с экрана обучала чувствам нежным.

Предоставляю вашему суду:

a) был ли он учеником прилежным,

b) новую для русского среду,

c) слабость к окончаниям падежным.

В Непале есть столица Катманду.

Случайное, являясь неизбежным,

приносит пользу всякому труду.

Ведя ту жизнь, которую веду,

я благодарен бывшим белоснежным

листам бумаги, свернутым в дуду.

В саду, где М., французский протеже,

имел красавицу густой индейской крови,

сидит певец, прибывший издаля.

Сад густ, как тесно набранное «Ж».

Летает дрозд, как сросшиеся брови.

Вечерний воздух звонче хрусталя.

Хрусталь, заметим походя, разбит.

М. был здесь императором три года.

Он ввел хрусталь, шампанское, балы.

Такие вещи скрашивают быт.

Затем республиканская пехота

М. расстреляла. Грустное курлы

доносится из плотной синевы.

Селяне околачивают груши.

Три белых утки плавают в пруду.

Слух различает в ропоте листвы

жаргон, которым пользуются души,

общаясь в переполненном Аду.