Возле центрального сектора недалеко от скульптурной группы "Прометей попирает поверженного Зевса" Ионова ожидал личный автомобиль. Петр Георгиевич бросил взгляд на бронзового восьмиметрового титана, в одной руке у которого был факел, а во второй — кусок глины, затем посмотрел на бородатого позолоченного бога, лежащего навзничь. Левая нога Прометея покоилась на груди Зевса.

"Наш ответ Рокфеллеру", — подумал профессор, садясь в советский "Фольксваген". Сердце его при этом недобро екнуло.

— Куда едем? — спросил Петра Георгиевича, бритый наголо водитель Игнат.

— Мне нужно на Руновский переулок, — сказал Ионов, — но, дружище, поезжай‑ка к Царицыно. Хочу на метро прокатиться. А ты свободен на сегодня, время уже вечернее.

— Как скажите, — обрадовался водитель.

Петр Георгиевич, являясь стражем первого поколения, принадлежал к так называемой "Стальной тысяче" — группе влиятельнейших людей Конфедерации. И простые рабочие, офисные клерки, студенты и домохозяйки очень сильно удивились бы, если бы узнали, что с ними в одном вагоне метро частенько ездит некий профессор, который в тайной иерархии имеет статус, равный должности министра. Впрочем, Ионов был по — настоящему равнодушен к своему высокому положению. Более того, имея орден "Серебряного воробья", он мог бы продвинуться еще дальше по карьерной лестнице, но не захотел.

Как‑то раз один из журналистов — подхалимов, славословя в адрес Кашина, сравнил его со степным орлом, чьи могучие крылья простерлись над Родиной и защитили от лютого воронья.

— Неужели я похож на дона Рэбу, — удивился Кирилл Константинович, — нет, я, скорее, воробей, который не побоялся склевать таракана из сказки Корнея Чуковского. Пятьдесят лет жалкие насекомые угнетали страну, и управу на них нашли маленькие птички вроде меня, капитана в отставке. Нет, друзья мои, никакой я не орел…

С тех пор в Советской Конфедерации появился новый орден. И именно эта награда не позволяла Петру Георгиевичу, несмотря на близкое знакомство с высшими чинами ТУ ВАСП, желать чего‑то большего, нежели кураторство над несколькими звеньями Шестого отдела. Потому что когда‑то он склевал своего таракана, который затем поселился в голове старого стража и отныне не давал покоя по ночам в полнолунья. Только однажды Ионов воспользовался своим положением и выбил себе должность в Первом отделе, занимающимся педагогикой. "Серебряный воробей" дозволял совмещать работы.

Профессор вышел на Новокузнецкой. Пересек улицу с тем же названием и минуту спустя оказался на Руновском переулке перед недавно построенным Музеем Либерального Террора. Само грибообразное здание, слепленное из бетона, стекла и металла имело бледно — серый вид, отчего казалось, что оно вырастало прямо из асфальта. У музея не было ни одного прямого угла, а овальные окна походили на гигантские глаза какой‑то совершенно нереальной, но в то же время готовой не задумываясь поглотить любого случайного прохожего монструозной биомассы.

"Жутковато", — подумал Петр Георгиевич.

Однако его смущала не только нелепая форма модернистской постройки, но и что‑то еще. Подумав, Ионов понял: бугристые неровные стены. Сперва кажется, что это пьяный штукатур как попало наляпал раствор на гладкий стеклобетон. Но присмотревшись, можно увидеть совершенно иное: слепки человеческих лиц. С пустыми глазницами и открытыми ртами. Они будто зазывали посетителей. Или, может, наоборот, пытались предупредить: не входи! Войдешь, тебя переварят, и ты станешь одной из масок на фасаде здания, похожего на вскрывшийся гнойник на теле планеты.

Однако профессор не побоялся — вошел. В холле он обнаружил дочь. Аиша, черноволосая, темноглазая тридцатипятилетняя женщина, вежливо улыбаясь, провожала последних посетителей. Вечерело, и музей закрывался. Увидев Петра Георгиевича, она просияла и, подбежав, повисла на его плечах. Аиша всегда так делала: и в пять лет и в пятнадцать, и в двадцать пять.

— Привет, папочка, — сказала она.

— Здравствуй, дочка, — ответил профессор, чмокнув женщину в щеку.

— Наконец‑то, я тебя выцепила.

— Ты так говоришь, как будто мы не виделись несколько лет.

— Еще не хватало! — возмутилась Аиша. — Две недели! Мы живем с тобой в одном городе, и я тебя не видела две недели.

Петр Георгиевич не стал спорить, он просто заглянул в ее глаза и подумал, что она очень похожа на мать, которая, наверное, тоже любила своего папочку, но погибла тридцать три года назад. Впрочем, Аиша выросла в полноценной семье. Профессор был женат и имел двух детей.

— Пап, — бывало, спросит пяти-, пятнадцати- или даже двадцатипятилетняя девочка, — а почему тебе не нравится рассказывать о маме?

— Потому что она умерла, — с неохотой ответит Петр Георгиевич, — и мне тяжело об этом говорить.

— И от нее осталось всего две фотографии?

— Это было страшное время. Тогда многие люди исчезли без следа. И многие базы данных были стерты.

— А какая она была? — спросит Аиша.

— Красивая, умная, добрая, как ты, — ответит профессор.

— А ты ее очень любил?

— Да, я ее очень любил, — обманет Петр Георгиевич.

— А почему тогда вы не поженились?

— Не успели, — снова обманет Петр Георгиевич, — я много позже узнал, что она родила от меня маленькую славненькую девочку. А потом маму убили этнонацисты, а тебя удалось спасти.

— Да, я помню, — скажет Аиша, — меня хватают люди в масках и мне очень страшно.

— Ты не можешь этого помнить, — возразит профессор, — тебе было всего лишь два года.

— А я все равно помню, — заупрямится Аиша.

Тогда Петр Георгиевич поцелует в лоб свою пяти-, пятнадцати- или даже двадцатипятилетнюю девочку и скажет:

— Извини, милая, мне нужно работать, а ты ложись спать.

— Но мы ведь съездим на мамину могилу? — спросит на прощание Аиша.

— Обязательно, — пообещает профессор.

Петр Георгиевич знает, что и фотографии, и могила, и подробности биографии, и любовный роман — на самом деле бутафория. Иллюзорум, созданный для маленькой девочки. И не дай бог ей когда‑нибудь узнать правду…

— Пап, с тобой все в порядке? — донесся до профессора далекий голос дочери.

— Прости, милая, я задумался, дела замучили, — Петр Георгиевич осмотрелся и только сейчас заметил, что холл пуст. Стены и потолок покрывали тусклые зеркальные пластины, в одном из углов ютился аппарат, похожий на однорукого бандита из какого‑нибудь древнего голливудского фильма прошлого века. Слот — машина являлась единственным украшением комнаты.

— Сейчас я музей закрою и все тебе покажу, — бодро произнесла Аиша.

Заперев дверь, женщина подошла к одной из пластин и легонько дотронулась до нее пальцами.

— Смотри, — сказала она восторженно.

Пластина мгновенно осветилась приятным для глаза голубоватым сиянием, и в ней появился двойник Аиши.

— Добрый вечер, — сказала копия, — мы рады приветствовать вас в Музее Либерального Террора.

— Надо же, — удивился Петр Георгиевич.

— Ты тоже можешь сотворить своего двойника, хочешь? — спросила женщина.

— Нет, — отрицательно покачал головой профессор, — уж лучше лицезреть красавицу — гида, чем старого пердуна.

— Пап, перестань, — возмутилась дочь, — тебе чуть — чуть за шестьдесят — это совсем еще не старик.

— Перед вами, — сказала копия, — первый зал нашего Музея. Он называется "Наследие". Пустота помещения символизирует собой отсутствие чего‑либо стоящего и достойного упоминания, что оставила после себя эпоха Реставрации.

— А как же это? — Петр Георгиевич указал на однорукого бандита.

— Хорошо, что вы задали этот вопрос, — сказала виртуальная Аиша, ловко заскользив по пластинам к слот — машине, — данный игровой автомат как бы говорит нам о непостоянстве фортуны, особенно для тех, кто приобрел влияние и статус в первый период эпохи Реставрации. Собственность, присвоенную обманным путем, всегда можно было отжать. А само название аппарата "однорукий бандит" совмещает понятия "беззаконие" и "непостоянство" в единое, но в то же время искалеченное целое.