Марик отрицательно покачал головой, ощущая себя несчастным рокером, которого заставили слушать невменяемый африканский реп на совершенно диком ниггерском сленге, лишь отдалено напоминающем английский язык.

— Да ты что, братело, — почти закричал водитель, — да его все знают, он известней самого Кашина будет, прости господи за богохульство! Он еще и исламистом оказался… ну не Кашин, конечно, а Гера. Мало того, что он в прошлом году нассал в фонтан в ЦУМе, так он еще и с бандитами связался, урод! И почему его раньше не посадили!

Неожиданно нахлынувшее воспоминание о том, как вчера Марик собственной рукой сделал обрезание Гере, стало последней каплей. Открыв окно, страж высунул в него голову и принялся рыгать.

— Э! Э! Ты что делаешь!? — донесся до Верзера сквозь свист ветра и уличный шум возмущенно — удивленный голос водителя, однако процесс извержения рвотных масс на скорости в восемьдесят километров в час был необратим.

Марик закончил как раз тогда, когда таксист остановил автомобиль.

— А ну вылазь! — закричал водитель. — Совсем распоясались, козлы! То в фонтаны ссут, то прям из машины блюют! Когда ж вас, уродов, всех пересажают! Кашина на вас нет!

Вытерев лицо о майку, Марик заглянул в свинячьи глазки таксиста и ледяным тоном произнес:

— Завали хлебальник и слушай меня внимательно. Мне надо в адский Израиль. Когда ты туда доедешь, получишь полтинник сверху налом за труды. И если ты не хочешь, чтобы я тебе обрыгал салон, езжай молча, от твоей болтовни цветы на газонах вянут. Мне сейчас полегчало малость, и я лягу спать, а ты постарайся не будить меня до самого конца. Договорились, братело?

Видимо в глазах не похмелившегося стража мерцало нечто жуткое, поскольку лицо водителя сперва исказилось от возмущения, а затем от страха.

— Да ладно, что ты так взъелся? — заговорил он заискивающе улыбаясь. — Довезу я тебя. Все понимаю, перебрал малехо вчера. Что ж мы, русские люди, друг друга не поймем.

— А я не русский, — злорадно улыбнулся страж, — я еврей, прямой потомок царя Давида.

Марик пел. Над неистовствующей толпой сквозь вспышки огня мчались голографические танки. Тысячи рук тянулись к солисту и тысячи глаз излучали свет, который с жадностью поглощался певцом. Пламя сердец, вот что ему было нужно. Подобно хладнокровному ящеру, выползающему из затхлой расщелины погреться на камнях жарким летним днем, он собирал тепло чужих душ, потому что своего не имел. И если никакая искра не способна была зажечь давным — давно отсыревшее нутро, так почему же хотя бы не погреться за счет тех, кто в любом случае растратит свою энергию в безудержном рок — экстазе.

Периодически Марик ощущал потребность в выделяемом толпой психическом инсулине, без которого он никак не мог обойтись. Без этого лекарства приходили Тьма и Ужас. Они наступали со всех сторон, окутывали липкими щупальцами страха и тянули в бездну воспоминаний, заставляя снова и снова переживать тот жуткий день, когда маленького мальчика, лишив детства, навсегда изгнали из рая неведенья.

Нет, Марик не мог себе позволить такое и потому пел. Пел, выкладываясь по полной. И люди, окружившие сцену, поддерживали его, отдавая свет. А он хрипел, надрывался, выбивался из сил, истекая горячим потом, чтобы взамен ему воздали сторицею. И вот вскинув голову, закрыв глаза и пропев последние слова, солист поднял кулак вверх. В этот момент поклонники всегда одаривали его бурными овациями и криками одобрения. Но сейчас над сценой повисла давящая тишина. Это безмолвие ошеломило Марика, он открыл глаза и понял, что стоит один одинешенек в безлунной ночи под тусклым фонарем и вокруг ни единой души, никого кто мог бы поддержать его в трудный час жизни. Сердце кольнула острая игла предчувствия. Он осмотрелся. Неяркий свет лампочки утопал в ледяной бездне, чьи владения начинались в каких‑то пяти метрах от фонарного столба. Вся вселенная сморщилась до крошечного мирка, за пределами которого не было ничего кроме дышащей ужасом бесконечной и абсолютной тьмы. Марик почувствовал, как заиндевела его спина, как на лбу выступила холодная испарина, а ноги предательски подкосились. Он опустился на одно колено, на жесткую мертвую землю, которая никогда не плодоносила. Там, в черных глубинах мрака что‑то двигалось навстречу ему. Вначале это были какие‑то неясные шевеления, будто сама тьма дышала и неустанно следила за обреченной жертвой. Потом во мгле образовалось пятно. Сперва размытое, похожее на мутную кляксу, оставшуюся после разлитого молока на черной скатерти, а затем все более и более приобретающее контуры маленького человечка. И когда, наконец, из бездны вышел четырехлетний мальчик, сердце Марика, сжавшись в отчаянной судороге, сорвалось в бездонную пропасть.

Страж увидел самого себя из далекого детства. Противоестественно бледное личико ребенка, будто покрытое толстым слоем мела, отражало тусклый свет фонаря, отчего выглядело еще более безжизненным. Глаза дитя были залиты чернотой, ничем не отличающейся от мрака, что распростерся за ним. Мертвые губы мальчика шевельнулись, и он заговорил, вкрадчиво и тихо:

Раз, два, три,

Зло всегда внутри!

Марик, простонав, схватился за уши. Опять! Опять оно пришло! Он ведь уже почти забыл о нем. И теперь все возвращается на круги своя. Снова придется пережить кошмар погружения в ледяную липкую тьму, которая задушит тебя и заставит увидеть нечто страшное.

Три, четыре, пять,

Тебе не убежать!

И голос, этот жуткий всепроникающий голос, сочился сквозь узкие щели пальцев рук, проникал в ушные раковины и вибрировал в голове тысячекратным эхом, причиняя нестерпимую боль.

Пять, шесть, семь,

Ты здесь насовсем!

Резкие спазмы заставили Марика согнуться и повалиться на землю. Он тяжело дышал. Это все из‑за Роба и из‑за задания. Из‑за них он не допел и не дополучил свой психоинсулин, и вот теперь ломка убивает его, и тьма обступает со всех сторон.

Семь, восемь, девять,

Бросаю адский невод!

Мертвый малыш вскинул руки, будто метнул сеть, и мрак с яростным шипением устремился в атаку. В это момент Марик вспомнил во всех подробностях предыдущий день, как Роб забрал его прямо со сцены, как он встретил на дороге стражей и как проткнул вилкой кадык террористу. И про обрезание и пьянку в Южном Бутово тоже вспомнил. А потом утром он сел в такси и решил поспать…

Конечно — поспать!

— Я сплю! — закричал Марик, проваливаясь в бездонную, удушливо — липкую и ледяную одновременно пропасть, а затем скомандовал, падая в бесконечность сквозь стылые пласты непроглядной мглы:

— Просыпайся! Немедленно!!!

Марик содрогнулся, открыл глаза и выплыл в реальность. Страж судорожно глотал воздух, словно ловец жемчуга, вынырнувший на поверхность моря после трехминутного погружения.

— Приехали, братело, — услышал он голос таксиста, — кажись, твой этот… Израиль.

Марик поднялся, провел ладонью по мокрому от пота лицу и посмотрел в окно. Действительно, машина стояла перед откатными воротами, за которым начиналась автостоянка.

Водитель сунул карточку — паспорт в щель сканера и до омерзения сладострастный женский голос произнес:

«С вашего счета снимается двести двенадцать рублей сорок две копейки».

Водитель вернул паспорт стражу. Марик, ничего не говоря, выбрался из автомобиля и направился к воротам. Все не так уж плохо: голова больше не болит, не тошнит, во рту только сухость, а сон… сейчас не стоит об этом думать, обошлось и ладно…

— Э, братело, — услышал он вдогонку, — а ты полтинник сверху обещал.

Страж повернулся в сторону таксиста. В свинячьих глазках не наблюдалось решимости. Да, именно так, водитель не требовал обещанного, а просил, почти умолял.

— Забыл, извини, — Марик вернулся к автомобилю и просунул в окно паспорт, — на, сними с лички.

— Дык… — замялся водитель, — ты ж говорил, что наличными дашь. А если через сканер, то не получится. Лишние вопросы у диспетчеров возникнут. А мне таких проблем даром не надо.