— …Далила, гаварит!.. Не далила!.. Далила!.. А я гаварю, эли не далила! — Вопли, способные пробудить даже остывший Везувий, сорвали меня с дивана и вынесли в прихожую.

— Что за бардак?! — возмутился я, с трудом продирая глаза.

— Самсон долги раздает! — пояснил, давясь от смеха, Кутилин.

— Сашка! — Бешено вращая зрачками, дворник вцепился в мою шелковую грудь. — Все адам, Сашка! Не далила ана! Все далги да капейки! На! Тебе сколька?!

Отпустив меня, он выгреб из кармана мелочь.

— В чем дело, Самсон?! — Я ошарашенно уставился на возбужденного дворника.

Лоб его был перевязан грязным носовым платком, сквозь который проступало розовое пятнышко.

— Завтра аперация на мозг! — лихорадочно забормотал Самсон. — Весь мозг удалят — рентген паказал! Там, наверху, с далгами пристанут — не харашо! Скажут: «Самсон — челавек не слова»! В ад его надо затуркать! Юрию вон трушник вернул!

— Он у меня в семьдесят третьем году занимал.

Я почувствовал, что мне скоро самому трепанация потребуется.

— Любаня ему в лоб кружкой заехала! — продолжал веселиться Кутилин. — Расскажи ему, Самсончик!

— У-у-у, вредная баба! — завыл Самсон.

Оказалось, произошло следующее. Несмотря на изобилие магазинов и коммерческих палаток, в сквере близ нашего дома продолжал функционировать и процветать пивной ларек. Управляла им опора и надежда окрестных алкашей женщина с двойным подбородком по имени-фамилии Любаня. Разливное пиво она отпускала как за наличные, так и в кредит. Допускался и смешанный вариант: сколько хватает — наличными, остальное — до завтра. За это ее не то что носили на руках — все-таки полтора центнера живого веса, — но разбавленное пиво прощали легко и даже с благодарностью. Разве что с дворником Самсоном у нее происходили регулярные стычки. Причина их была зарыта глубоко в национально-исторических корнях. Если все поступки библейского Самсона, как известно, имели скрытый смысл, непонятный для окружающих, то с армянином-дворником все происходило как раз наоборот: именно поступки окружающих казались ему исполненными непостижимого и таинственного значения. В случае с Любаней, например, Самсон не понимал, почему, когда над стойкой присобачена табличка: «Требуйте долива после отстоя пены», все страждущие из очереди не стоят, чинно дожидаясь, пока осядет пузырящаяся белая шапка, и не просят, как предписано означенной табличкой, долива, а цапают свои кружки и припадают к ним дрожащими губами. Будучи сам членом «партии любителей пива», дворник, однако, на протяжении долгих лет сосуществования с ларьком неукоснительно требовал у Любани долива.

— Подавись, — по обыкновению отвечала Любаня.

И равнодушно выполняла его требование. Что ей был дикий Самсон с его двадцатью граммами разбавленного пойла!

Как назло, в то утро, когда мне больше всего надо было выспаться, заведенный ход событий дал осечку. Свежее пиво Любане завозили часам к восьми. И свежее пиво как раз отличается от стоялого наличием обильной пены. Надо заметить, все в то утро были не в духе. Я был не в духе известно почему, Самсон потому, что ночью обильно выпал снег и ему предстояло расчищать этот снег до отупения, а Любаня всегда была не в духе.

Чтоб поднять тонус перед грандиозной зачисткой, Самсон, дождавшись отхода заправочной машины, приблизился к ларьку и заказал кружку подогретого освежающего напитка. Любаня привычно вытерла стойку мокрым вафельным полотенцем и багровой натруженной рукой повернула свой «стоп-кран». Когда пена в кружке, заполненной на три четверти кучевым облаком, отстоялась, дворник по привычке сдержанно потребовал долива. И Любаня по привычке равнодушно выполнила его пожелание. Но пена не сдалась. Любаня долила снова. Не тут-то было. Пена, заливая прилавок, по-прежнему не сдавала своих позиций в кружке.

— Далей, гаварю! — рассказывая, Самсон опять перешел на крик. — Ана мне: «Я далила!» — «Не далила ты!» — замечаю, ара! «Далила!» — она! «Не далила!» — «Далила!»…

Как опять же известно, библейская патриотка и проститутка Далила разобралась с Самсоном, отстригши ему ножницами волосы, в каковых заключалась вся его сила. Любаня поступила иначе. Потеряв терпение, она схватила полную кружку и заехала дворнику в лоб. Как я полагал, так и полагаю: легенды и мифы — самая вечная тема нашего бытия.

— Егоров пратакол саставил! — Одной рукой придерживая забинтованную голову, другой Самсон протянул мне монету достоинством в два рубля. — А завтра — аперация на мозг! Астальное — патом атдам! Еще за атпевание заплатить надо, ара!

Не успел я ответить, как в дверь забарабанили. Кутилин, предчувствуя продолжение праздника, поспешил на ее открытие. В коридор, отряхивая снег с шапки, ввалился Егоров.

— Ну, вот и власти пожаловали! — обрадовался мой сосед.

— Свидетельские показания снять надо! — Хмурый участковый вместо показаний почему-то снял шинель и сапоги. — Пальцам — крышка! Отморозил пальцы, пока улику искал в сугробе!

— Чего-чего ты искал?! — полез к нему с вопросами мерзавец Кутилин.

Егоров, подышав на пальцы, слазил в портфель и осторожно вытянул из него треснувшую пивную кружку.

— Ара! — Самсон выхватил кружку прежде, чем участковый успел ее спрятать обратно. — Трещина видишь где прашла?! У меня на черепе там же праходит!

— Ты что делаешь?! — оторопел Егоров. — На ней же отпечатки!

— Там отпечатки всей округи! — утешил его Кутилин. — Любаня кружки только изнутри споласкивает!

— Я на нее в суд! — снова заволновался Самсон. — Амаральный ущерб и материальный ущерб! Голой раздену! Паследнее прадаст!

Я повернулся и побрел в свою комнату.

— Какой материальный, Самсончик?! — развлекался за моей спиной Кутилин. — Материальный-то откуда?!

— А кожа?! Кожа лба новая пачти! — пыхтел разгневанный дворник.

Я затворил поплотнее дверь и, накрыв голову подушкой, завалился спать. Очнулся я оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. С трудом подтянув к лицу запястье, я глянул на часы. Прошло минут двадцать.

— Шилобреев тебя требует! — дышал мне на ухо Кутилин. — Долго спишь, Санек!

— Ты что — охренел?! — Закипая от злости, я подскочил на диване.

— Шилобреев экстремальную картину заделал! — томясь от нетерпения, сообщил мой сосед. — Тебя хочет! На экспертизу!

— Меня-то за что?! — оторопел я.

— Там, понимаешь, мнения разделились, — хмыкнул Кутилин. — Самсон говорит: «Вещь!», а Егоров: «Дерьмо!» Третейский суд необходим! Шилобреев только тебе доверяет. «Ты, мол, беспристрастен, как мать Мария!»

— Какая мать? — продолжал я еще вяло сопротивляться. — Бросьте жребий — и все! Орел — «дерьмо». Решка — «вещь».

И тут дверь в мою комнату, опрокинув стоящую за ней вешалку с одеждой, настежь распахнулась. Впереди процессии, напоминавшей весьма отдаленно крестный ход, выступал Шилобреев. Его «экстремальное» полотно, вознесенное, словно образ, над головой, едва прошло в проем. Позади Шилобреева торжественно вышагивали участковый Егоров и дворник Самсон.

— Руфи Аркадьевны на вас нет, — пробормотал я обреченно.

Процессия замерла посреди комнаты. Шилобреев взял мой стул и торжественно водрузил на него, прислонив к спинке, произведение.

— Ну?! — спросил он как бы небрежно. — Что?!

— Вещь! — держась за лоб, крикнул Самсон.

— Дерьмо! — более строго оценил Егоров. — Постабстракционизм!

На картине, если мне окончательно не изменяла память, был изображен «Черный квадрат» Малевича, только почему-то не черный, а ядовито-желтый.

— Как называется? — спросил я, пытаясь вникнуть в суть произведения.

— «Сжатое поле для гольфа»! — поспешил с разъяснениями Шилобреев. — Тут игра слов: «сжатое» и «сжатое»! Вы, как филолог, меня понимаете, Александр?! Сжатое в смысле масштаба и сжатое, то есть скошенное!

Созерцая полотно, я призадумался.

— Дерьмо! — нетерпеливо махнул рукой Егоров.

— Вещь, ара! — Самсон опять выгреб из кармана мелочь. — Сколька стоит, я куплю!

— Не давите на экспертизу! — вмешался Кутилин.