Пить я больше не хотел, да и Гудвина развезло так, что он пепел стал в беретку стряхивать.

За окном послышались шум, чья-то брань и глухие удары.

— Родиона метелят! — Гудвин, пошатываясь, встал и расчехлил свой протез. — Опять педагог замечание сделал кому-то! Вот неугомонный черт! «У нас, — говорит, — свободная страна! У нас каждый другому замечание сделать может!»

Он вывалился в коридор и, ударяясь о двери купе, побрел с протезом на плече к тамбуру. Я бросил в окно недокуренную сигарету и отправился следом.

Учителя били чуть в стороне от вагона. Цыгане обоего пола и разного возраста окружали его плотной толпой и, уже лежачего, пинали ногами.

— Замочу, жиды пархатые! — Вращая над головой полированный деревянный снаряд, Гудвин пошел в атаку. Но, споткнувшись о рельс, растянулся на щебенке.

Цыгане, отчаянно галдевшие, даже не заметили его появления. В два прыжка я достиг эпицентра событий и, раздавая щедрые оплеухи, выдернул педагога из толпы разгневанных кочевников.

— Скифы! — верещал Родион, брыкаясь в моих объятиях. — Язычники! Всех в костер!

Из разбитой губы у него сочилась кровь, но воинственный дух историка не покинул.

Крепко ухватив его за шкирку, я отступил к вагону. Между тем разгневанные «конокрады» и «гадалки», перестроившись, начали контрнаступление. Они стремительно приближались полукольцом, и о стены вагона над нами уже загремели булыжники, когда подоспела неожиданная помощь в лице Гудвина. Очнувшись, он с тыла напал на цыганский табор. Глухие удары его тяжелого протеза мигом пробили брешь в рядах супостатов и обратили их в бегство. Гудвин, разгоряченный и растрепанный, кинулся было в погоню, да на пути его вырос все тот же рельс, одолеть который ему оказалось не под силу. Снова рухнув на железнодорожную насыпь, он глухо выругался.

— Родион Петрович! — представился учитель истории, встряхнув мою руку. — Спасибо, коллега! Вы были на высоте! Совсем у этих варваров чувство меры отсутствует!

— Ты бы, Родион Петрович, лучше в штаны справлял нужду! — Гудвин, задыхаясь, подошел к вагону. — Тебя на парашу под конвоем водить надо!

— Понимаете, Сережа, — учитель поправил очки, чудом удержавшиеся на его носу во время инцидента, — у меня есть принцип не спускать безобразие! А они мусорят на путях! Бутылку бросили из-под «фанты»! Я сделал им замечание. Мусор, Сережа, надо в урну опускать!

— Принцип у него! — рассвирепел Гудвин. — Да ты хоть знаешь, где здесь ближайшая урна?!

— Но, Сергей… — попытался возразить Родион Петрович.

— Твое место какое?! — перебил его Гудвин.

— Двадцать первое на нижней полке! — Учитель с готовностью предъявил нам расписанную фломастером бумажку.

— Вот и шагай на свое место! — Гудвин указал протезом на дверь вагона. — Поезд отправляется через пять минут! Отъезжающих прошу очистить перрон!

Учитель вцепился в поручни, затопал наверх по ступенькам.

— Пришлось билет ему выписать! — Гудвин повертел у виска пальцем. — Зайцем он, видите ли, ехать не желает!

Вернувшись в купе, мы таки с Гудвином достали еще бутылку. Вернее, он ее достал из ящика под сиденьем.

— Ну, а тебя-то как занесло в инвалиды? — поинтересовался я, занюхивая рукавом очередные сто пятьдесят.

— Не поверишь! — вздохнул Гудвин. — Как освободился я в девяносто четвертом из ИТК, что у вас тут делается как увидел!.. Мама родная! «Ну куда я со своей справкой! — думаю. — Кому я в новой этой жизни нужен?!» Домой возвращаться? Опять братья уркаганы? Опять этап? Нет! — решил. — Хрена лысого! Лучше на воле мыкаться, чем на киче авторитет! А главное, слышь! Еду как-то в электричке, смотрю — негры по проходу шныряют: «Сами мы нездешние! Осталися без дому! Подайте Христа ради, кто сколько может!» Тут-то меня и разобрало! Это что ж на Руси делается, братья православные?! Черные подаяния просят, а я, белый человек, без копья?! Вот так! Будь здоров!

Гудвин выпил и закашлялся.

— Ладно, Робин-Гудвин! — Чувствуя, что туман в моей голове начинает сгущаться, я лег на полку. — Давай спать!

— Спать так спать! — Гудвин полез наверх. — С зоны привык на верхних нарах чалиться!

«Почему стоим?» — подумал я с тревогой, когда гудок электровоза выдернул меня под утро из забытья. И тотчас вспомнил весь предыдущий день, за исключением разве последнего аккорда: где и когда я снял ботинки — этого я вспомнить не мог. Опустив разутые ноги на пол, я тупо обшарил взглядом купе и выглянул в коридор. Ботинки, начищенные до блеска, находились именно там. «Родион Петрович! — смекнул я сразу. — Наведался, верно, после отбоя и навел порядок в подразделении».

Гудвина я решил не будить. Кое-как приведя себя в порядок, начертал ему короткую записку и покинул гостеприимный вагон.

Вопреки здравому смыслу, воображение мое с похмелья трудилось куда лучше, чем на ясную голову. По пути в Бескудниково я попробовал соединить «Третий полюс» с «Дека-Банком», и вышло следующее. Со слов Руслана, одной из сфер деятельности «Третьего полюса» являлся нефтяной бизнес. А в названии моего банка смутно просматривалась единица меры жидких тел, каковой чаще всего принято измерять бензин и прочие нефтепродукты. Допустим, в составе учредителей обоих предприятий, взаимосвязанных на деловом рынке общими финансовыми интересами, ключевую позицию занимает брат Ивана Ильича по матушке Аркадий Петрович Маевский. Что тогда получается? Получается, что управляющий казино «Медный сфинкс» когда-то случайно добыл сведения, из которых следовало, что я и еще тринадцать душ занесены, как говорили древние римляне, в проскрипции. То есть нас собрались не просто уволить, а поочередно — учитывая сомнительные обстоятельства гибели Яновского, Шумовой и, вероятно, Половинкиной — пустить в расход. Причем собрались давно и окончательно. Допустим теперь, что Иван Ильич, учитывая его с Мариной родственные отношения, знал о нашей с ней близости и, как человек неравнодушный к ее чувствам, попытался вытащить меня из этой мясорубки. Тогда это объясняло желание Штейнберга услать «мальчишку-охранника» от греха подальше и нежелание, учитывая все те же родственные отношения, только уже с братом, ввести его, то есть меня, в курс дела. Словом, это полностью объясняло все следствия. Но даже частично не объясняло причин. Насколько я понимал, все четырнадцать указанных в его посмертной записке персон, во-первых, не были связаны друг с другом, во-вторых, судя по мне во всяком случае, не имели в структуре концерна сколько-нибудь значительного веса и, в-третьих, маловероятно, что обладали информацией, угрожающей жизнедеятельности олигарха. Короче, логики в поведении моего противника или таковых по-прежнему не прослеживалось. Либо я вообще не с того боку подходил к данным фактам и не под тем углом их рассматривал. Что и подтвердилось последующим ходом событий.

Так или иначе, погруженный в собственные мысли, я доехал до нужной остановки. Затем прошел между «хрущевскими» пятиэтажками, выстроенными вдоль бульвара в длинную шеренгу, к дому Андрея и вдруг замер. Белые «Жигули» у дальнего подъезда почему-то сразу привлекли мое внимание, хотя до них стояло еще не менее шести припаркованных машин.

По гороскопу я — Рыба, и при всем скептическом отношении к зависимости личных качеств от случайного скопления звезд интуиция у меня развита отменно.

Кто бы ни находился в этих «Жигулях» — если там вообще кто-то находился, — заметить меня на таком расстоянии он не мог. Обогнув дом с обратной стороны, я выглянул из-за угла. За рулем машины сидел молодой парень в сером костюмчике. Я видел только его затылок и профиль, когда он поворачивал голову к подъезду. Возможно, он дожидался и не меня. Возможно, он вообще никого не дожидался, но гадать в моем положении было противоестественно. Вместе с тем я настолько устал и обозлился, что решил действовать напролом. Подойдя сзади к открытому окну, из которого струился дымок, я просунул руку и тыльной ее стороной сделал зажим на горле водителя. Тот захрипел и выронил сигарету.