– А ты сегодня в альма-матер не был, – говорит он.
– Почему? – спрашивает Димка.
– Да просто я чувствую. Не выгнали, нет?
– Нет.
– Ну и ладно. Ешь, Студент, ешь.
Марья Ивановна, закатав рукава и положив неохватные свои руки на прилавок, спрашивает у Димки ласково, насколько может быть ласковым ее прокуренный и выстуженный банно-прачечными фронтовыми сквозняками голос:
– А что, Иван Федорович скоро будет?
Она всегда называет Гвоздя по имени-отчеству – Солидный же мужик, бригадир, семью вытягивает. – Не будет его сегодня, – бурчит Димка.
Марья Ивановна мрачнеет – догадывается. Инквизитор качает печально головой:
– Ох-хо-хо… Веселие Руси.
За соседним столиком у рыночных, терзающих сардельки, – серьезный разговор.
– А я тебе говорю, это был чистый недогон. Знаешь, когда последнее капает из змеевика, – градусов уже двадцать, пацанам дают как слабое…
– Горит же! Сам видел.
– Горит, конечно. Потому что карбид добавлен. На вкус не возьмешь, а ты спиртометром проверь – и покажет. Недогон и есть. Она на нем капитал составила – по сто целковых за пол-литра.
Инквизитор веселеет. Его розовенький, капелькой застывший носик морщится, в мудрых глазках проблескивает озорство юного бесенка.
– Ах ты ж, мудрецы какие!
– Кто? – недоумевает Димка.
– Да все вокруг. Недогон, карбид. Удивительно изобретательный народ. Диву даюсь.
– Да что ж здесь удивительного?
– В карбиде-то? В карбиде ничего. Но какие химики, а? Из дерьма – конфетку. Вот что замечательно. Устойчивость какая! И уж каких правил и законов на Руси не было – управлялись. Обход находили. Против дикого Востока – выстаивали, против цивилизованного Запада – тоже. Не читают вам лекций на такую тему, а?
– Нет.
– Ну да, конечно. Тема островата. Называется устойчивость народа к внешним воздействиям. Но вот по устойчивости летательных аппаратов есть курс, а по устойчивости народа нет. А зря. Народный характер надо не переделывать, а использовать его лучшие свойства, прощая дурные. Иначе крах…
Этот загадочный Инквизитор – обо всем у него есть собственное мнение. Сегодня Гвоздя нет – и он, кажется, склонен отпустить вожжи, удариться в философию.
– Все вознамериваются, вот уже лет сто, крестьянина переделать. Душу собственника забрать, а душу труженика оставить. Как это – душу пополам, а? Эдак-то без хлебца по миру пойдем… Эх!
Он машет рукой, вздыхает и, похоже, решает сам себя застопорить. И бурчит чуть слышно:
– «Жить – так на воле, умирать – так дома. Волково поле, желтая солома»… Между прочим, одна моя знакомая сочинила. Великой стати дама. Ну, да, впрочем, ты ее привык больше ругать, наверно. Непатриотическая особа. Не читают вам этих стихов?
– Нет. – Димка кхекает в тарелку. Инквизитор знает, должно быть, поболее его профессоров, стыдно за свой храм науки.
– Да знают и они, знают! – словно отгадав мысли Димки, говорит Инквизитор и ладошками своими чертит в воздухе круги и овалы, изображающие огромные запасы знаний у профессора. – Но одно дело вещать с кафедры, другое – болтать с одиноким студентом, без третьего-лишнего. Да и кто беседует-то с тобой? Одинокий старикашка, одичавший от антабуса.
Он смеется мелким козьим – или бесовским? – смехом.
– Так что ты не очень горюй, Студент, если тебя и выгнали. Ведь случилось что-то сегодня, а, случилось?
Димка хмурится. Не любит он издевки и подтруниванья Инквизитора. Никогда не понять, в чем он серьезен, в чем нет.
– А я ведь тоже однажды… в некий день, представьте, оставил альма-матер, – шепчет Димке на ухо старик. – И не очень давно. И, самое удивительное, не жалею нисколько.
– Как это – не очень давно? – недоумевает Димка. Для его летящих восемнадцати лет возраст у старика библейский, и учиться он должен был чуть ли не во времена Ломоносова. Но Инквизитор довольно похохатывает, хлопает в ладоши радостно:
– Ах, Студент, логику надо внимательно изучать. Силлогизм ошибочный строишь! Кто у вас там логику читает? Если я оставил университет, стало быть, полагаешь, был студентом. А если доцентом? И выше, а?
Он подмигивает Димке, весь морщится от смеха, оглядывается.
– И вот тогда-то выяснилось, – шепчет он, склонясь к Димке и хватая его за рукав сухими цепкими пальчиками, – что мне надо многому учиться… и я стал. Лучше б, конечио, как товарищ Горький – в юности, в детстве. Но детство мое выдалось абажурное,теплое, а потом – сразу на кафедру полез. Учить других. Ах, Студент, ты вот пишешь – может и получится что-нибудь, но ты мой опыт учти. Жизни не бойся. Опасная штука жизнь, очень опасная, да ведь другой настоящей школы нет.
«Не бойся, – думает Димка. – Это хорошо говорить, когда уже все прошел, когда сидишь в шалмане и наслаждаешься беседой. А как мне сейчас не бояться?» Он вздрагивает от хлопка двери озирается: вышел кто-то из рыночных да ворвались, как всегда шумя и споря, Яшка с Биллиардистом. Это у них дружба такая лютая – впору разнимать. А Инквизитор, продолжая ноготком вести по самому больному, не догадываясь о положении Димки, все толкует тоненьким своим голоском:
– Да ведь если тебя по-настоящему не било, не ломало, что поймешь-то, а? Человек тянется к покою, абажуру, к литерному пайку, это понятно, это извинительно и славно, да ведь кожа толстеет от покой, от тепла…
Он по– детски как-то всхлипывает, вытирает пальцами нос.
– А ведь я из страха оставил свою кафедру. Именно ради покоя, именно! Потому что, в сущности, здесь, – он обводит ладошкой шалман, – здесь покой. Иллюзорный, конечно.
– Как это из страха? – перебивает его Димка. Перед кем?
– Ну, это отдельная тема. Было это года за три до войны. Но оставим! Поговорим о том, что я в конечном счете обрел, а именно: знание глубин человеческого моря, самое высшее знание на свете, Один писатель, умный человек, советовал третьим классом ездить. Э, нет. Ошибочка! Ездить наблюдателем все равно где. А вот когда с вещмешочком да горбушкой хлебца в нем, да не наблюдателем за народом, а просто его частью – иное дело. Это когда другой жизни у тебя и нет, когда ты живешь в третьем классе, а не ездишь. Какие уроки, Студент! Вот когда я, мобилизованный по причине недостаточной моей старости, попал в маршевую роту да двинул на фронт, имея одну винтовку, но только у соседа через двух человек, а затем, ввиду полной неспособности обращаться с портянками, был выведен в нестроевые и назначен в похоронную команду, которая хоть и была при гвардейской части, но гвардейской, увы, не именовалась, я думал, что уж все постиг. Дальше похоронной – куда? Нет выше должности на земле. Гамлет однажды лишь у могилы побывал, на череп бедного Йорика наткнулся, вон какую философию воздвиг! Монолог-то каков, а?… И вот, понимаешь, Студент, хороним мы, хороним своих и, случается, на ихних натыкаемся. На кадавров, на мертвецов немецких, значит. Поначалу их мало было. У них похоронные взвода работали четко, на каждого покойничка был заготовлен бумажный мешок с фабричным штемпелем и номером. Но, конечно, не всегда случалось подобрать. И глядим мы: у него, у немца, у кадаврика, что у него за снаряжение, с чем собирается предстать на высший суд? Кроме алюминиевого медальончика? Обязательно – бумажник с марками, денежки были даже у последнего солдата, это непременно, в особом отделении фотокарточки семьи, детишек, братишек, папа с мамой, домик с клумбой и прочее, в карманах или в ранце небольшой термосок или фляжечка в чехле… бывало, кофе еще горячий, хоть сам он остыл… хе-хекс, ну, пузыречек с одеколоном, опасная бритва в футляре, помазок, а то и несессерчик – весь набор, шоколадка, бусики из стекляруса для подарков дамам, презервативчик в гигиенических целях, часы, хоть бы даже штамповка, компасок на всякий случай, колода карт, химгрелка или пакетик с порошком от вшей… золотые или серебяные вещички, перстеньки, медальончики с локоном или портретиком, вот так! А у нашего что? Письмишко скомканное, ложка дюралевая или деревянная, да еще, если солдат умелый, – кусок хлеба, в сухие портянки замотанный. Насмотрелся я на такой характер трофеев и думаю: не одолеть нам. И не в том дело, что ихних мало, а наших напротив. Народ еще есть. Крестьяне, слава богу, успели нарастить деток. Но как такую аккуратную нацию осилить? Совсем я приуныл, хоть и спирту нам не жалели» понимая характер работы. Там-то, между прочим, я заработал вредную привычку смазывать горлышко. Да! Потом гляжу: наша команда уже на запад идет. Вперед! В сторону волчьего логова. Хороню – и удивляюсь. Уже ихних все больше, больше, уже и бумажных мешков не хватает, и термосков меньше стало, бритвочек. А у нас ложка – как есть главная вещь. Ну, часики трофейные стали появляться, сигаретки – это мелочь, это только у асов. Но основное – ложка. За голенищем или обмоткой. Идем мы, идем, тоже и потери имеем, и своих хороним, похоронщиков, тоже с ложкой, – у нас насчет присвоения трофеев строго было. Опомнился я – а вокруг надписи по-немецки. Эге, думаю, приехали: вот тебе и ложка. Как же это я так обмишулился, на общее наше счастье, недокумекал? Вот и сейчас, думаю, голь да нищета да от мужского пола одни проценты, а жизни в народе – кипятковая струя, бьет и не остужается. Значит, одолеем и тут. Ложка была бы, да к ней каши с мяском.
